на них кто во что горазд. А казаки, поставленные для порядка, наскакивали на тех и на других с нагайками, во всю мочь горланили:
— Замолчь! Замолчь! Что вы, дьяволы, как белены объелись!
Ермилка затрубил в рожок, возле виселиц ударил барабан. Пугачёв взмахнул платком и — снова тишина. Но всё кругом было, как пред грозой, напряжение усугублялось, душевная настроенность крестьянской толпы быстро накаливалась. Чувствовалась в народе назревшая жажда мщения, а в кучке приведённых на суд — обречённость.
Внимание Пугачёва привлекал некий суетившийся мужичок. Одетый в суконную поддёвку и хорошие, видимо, господские сапоги, он был невысок, сутул и сухощав, бородёнка реденькая, на голове войлочная шляпа грибом. Он перебегал с места на место, что-то быстро-быстро бормотал, размахивал руками, встряхивал головой, грозил дворянам кулаком, то одного, то другого крестьянина ласково, с улыбочкой, пришлёпывал по плечу ладошкой. Он напоминал собою Митьку Лысова и был Пугачёву неприятен. Да и мужики недружелюбно сторонились от него.
И ещё Пугачёв приметил стоявшего среди дворян высокого, осанистого человека. С седыми всклокоченными волосами, надменно сложив руки на груди, он стоял неподвижно, подобно каменному изваянию. Неделю тому назад он был схвачен крестьянами в своём поместье. «Я предводитель дворянства! — прикрикнул он тогда на мужиков. — И не сметь мне руки вязать!»
И вот снова ударил барабан. Начался суд. Крестьяне выхватывали из господской толпы того или иного человека, оглашали его вины, не давали ему выговорить слова, требовали казни. Пугачёв против воли крестьян не шёл, торопливо взмахивал платком, приговорённого уводили. Так было казнено шестеро мужчин, немало в своей жизни проливших слёз и крови мужичьей.
К судьбам женщин Пугачёв относился более бережно. Когда крестьяне старались обвиноватить какую-либо помещицу, Пугачёв, подозревая, что не вгорячах ли они это делают, спрашивал:
— Неужели столь шибко барынька согрубляла вам?
— Заодно с барином была, батюшка! — в один голос кричали мужики.
— Может, она когда и добро вам делала, и заступалась за вас пред мужем-то своим.
— Нет, заодно они: змей да змеиха!
Пугачёв дёргал уголком рта, будто у него болел зуб, и взмахивал платком. Ванька Бурнов подавал палачам команду. Получив чин хорунжего, он при казнях только распоряжался. Под его началом были калмык и сеитовский татарин — оба в красных рубахах.
Непрерывный шум, крики, вопли, перебранка висели в воздухе.
Вот вытолкнули из толпы высокую, худощавую, в белом роброне женщину. Черноволосая, с большими глазами, обведёнными глубокими тенями, она взглянула на Пугачёва умоляюще, затем склонила на грудь голову и уже всё время безучастно стояла, не шелохнувшись, с опущенными вдоль тела тонкими руками. Эта странная покорность тронула Пугачёва. Её муж — толстенький, на коротких ножках помещик, был только что повешен. И толпа крепостных его крестьян кричала:
— Туда же и барыню!
— Какие особливые вины на ней? — громко спросил Пугачёв.
Тогда крестьяне начали выкрикивать её проступки перед ними. В этих выкриках Емельян Иваныч не усмотрел единодушия, а в проступках барыни чего-либо особо чёрного, злостного, и он шепнул Перфильеву: «Отправить её в лагерь и велишь, чтоб там выдали ей пропускной билет да отпустили на все четыре стороны». А обратясь к женщине, закричал:
— Тебя, злодейку, я сейчас казнить не стану, а велю в свой лагерь отвести, да там допрос сниму! В моей императорской канцелярии, детушки, на неё есть бумага. Она не простая смутьянка, а государственная. Атаман Перфильев, возьми её!
Перфильев поспешил исполнить приказание, атаман же Овчинников, слышавший скрытные слова Пугачёва к Перфильеву, покосился неодобрительно на «батюшку», сердито прикрякнул.
Никто из малолетних детей и даже из пришедших в юный возраст казнён не был. Да мужики и не требовали этого: «Знамо дело, ребята ни в чём не виноваты». Тут же Пугачёвым приказано было осиротевших малолеток раздать по «справным» мужикам.
Вдруг возник во дворе шум, крик, неразбериха. Похожий на Митьку Лысова мужичок в суконной поддёвке схватил за шиворот щуплого помещика с седыми длинными усами, свалил его наземль, пронзительно заорал:
— Вот, батюшка, твоё величество, он, подлюга, вашу милость всячески ругал, крестьян мытарил, в Сибирь угонял!
— Врёшь! — закричали мужики. — Чего врёшь, Зуёк? Наш барин добрый, до нас милостивый… Кого хошь, спроси!..
— Ах, милостивый! — продолжал орать юркий мужичонка, наскакивая с кулаками на крестьян. — А кто старика садовника насмерть плетьми засёк?
— Ты, вот кто! — загалдели мужики, отшвыривая от себя бесновавшегося Зуйка. — Ты барский бурмистр, тебе старик садовник яблоков воровать не давал. Ты нас мытарил-то, а не барин. Царь батюшка! Он кровопиец наш, даром что мужик. А старика барина слобони, желаем жить с ним, он нам половину самолучшей земли ещё в третьем годе нарезал!
Пугачёв кивнул Ермилке. Тот подал сигнал в рожок. Стало тихо. Пугачёв приказал:
— Бубнов! Помещика освободить, Зуйка повесить.
— Спа-си-и-бо! — гаркнули крестьяне. — По справедливости, по-божецки!..
Пугачёв видел, что пред ним стоят не самосильные богатые помещики, не верхи, а низы, не генералы, а капралы. Он понимал, что и наперёд так будет, что все князья, «графья» и богатейшие дворяне давным-давно из своих барских гнёзд сбежали — осталась мелкая рыбёшка — окуньки с плотвой. Пугачёв почувствовал душевную усталость, томительное ощущение тоски. Во рту пересохло, ломило затылок, подёргивалось правое веко. Он уже подумывал посадить вместо себя Овчинникова — пускай судит, а самому ехать в лагерь. Вот разве этого ещё… вон того, что на манер каменного статуя стоит дубом. Должно, какой-нибудь помещик знатный. Ну, и гренадёр!..
— Подведите-ка его поближе, — приказал Емельян Иваныч. — Вот того, высокого…
Огромный человек в генеральском поношенном кафтане со звездой и взлохмаченными седыми волосами всё так же продолжал стоять, скрестив руки на груди и закусив нижнюю губу. Его придвинули к крыльцу. Он был от Пугачёва в десяти шагах и глядел в лицо его ненавистно и пронзительно. Пугачёв передёрнул плечами и спросил барина:
— Кто ты?
— Предводитель дворянства Сипягин, генерал-майор в отставке, — гулким голосом ответил тот и, откинув голову, выкрикнул: — А ты государственный преступник! Ты самозванец, похитивший имя покойного государя Петра Фёдорыча! Изменник ты престолу и отечеству!
— Кто, я самозванец? Я изменник? — с немало открытым удивлением воскликнул Пугачёв, впиваясь руками в поручни заскрипевшего кресла.
И тотчас поднялась шумная сумятица. Взвинченная толпа, заполнившая воеводский двор, разом прянула к помещику Сипягину и обрушилась на него неистовыми криками. Идорка, посланный Овчинниковым, бросился усмирять толпу.
— Батюшка-т изменник? Ха-ха! — хохотали крестьяне. — Ты сам изменник, боров гладкий!
— Для вас, дворян, может, он и изменник. А для крестьянства отец родной!
— Тёмные вы, кроты слепые! — плеснул в кипевшую толпу, как масла в огонь, предводитель дворянства. — За кем идёте? За бродягой!
Тут возле самого Сипягина вынырнул Идорка; лицо его было свирепо, рот кривился, бородка хохолком тряслась. А какой-то низкорослый мужичок в лаптях и в зипунишке с низко опущенной талией, скорготнув зубами, вприскочку ударил помещика в висок. Тот чуть покачнулся и вновь окаменел. Идорка, держа наготове сверкнувший под солнцем нож, воззрился на бачку-осударя. Пугачёв погрозил ему пальцем. Идорка, ссутулясь, снова нырнул в толпу.
— Детушки! — крикнул Пугачёв, но его зычный зов потонул в поднявшемся содоме. Горнист проиграл в рожок, ударил барабан, крики лопнули, настала тишина, только похрюкивали запертые в хлеву поросята, да шмель гудел, виясь над Пугачёвым.
