— Анна удавилась… Анка… Анка…
Кубарем слетел с коня, сшиб с ног какую-то старуху:
— Прочь! — и, не помня себя, ввалился в дом.
Толпится возле кровати народ. Растолкал всех и метнул взглядом по бледному испуганному лицу Анны.
— Анютушка! Родимая!
— Шкура! — сквозь стиснутые зубы буркнула Дарья и сердито повернулась у кровати взад-вперед на каблуках.
— Ты меня прости, Иван Степаныч. Тяжко мне… Скука грызет… Прости, голубчик…
— Живучая… — вновь прошипела Дарья.
— Вон, жаба! — топнул Бородулин и, размахнувшись, влепил ей пощечину. — Вон!!! Вон!.. Все вон!.. Всех перекострячу!..
Толпа бросилась кто куда, Дарья первая. Фенька на глаза попалась, размахнулся — раз!
— Это вы, стервы, с Дашкой!.. Укараулить не могли… Душу вышибу!..
— Иван Степаныч… — молила Анна.
Бородулин, шумно отдуваясь, запер все двери на крючок и, подойдя к Анне, грузно сел на табуретку. Как в лихорадке, стучали зубы, гудело в голове, пресекся голос, и все было как сон. Он крепко сжал виски, закрыл глаза, стараясь овладеть собой, но вдруг стал задыхаться: глаза испугались, забегали, руки ловили воздух, виски и лоб дали испарину, а табуретка выскользнула из-под дрожащих ног. Он ахнул, схватился за сердце, уткнулся в колени Анны и жутко, со свистом, застонал.
— Иван Степаныч… Бог с тобой… — вся в страхе вскочила Анна.
— Жива… Ну, Аннушка… Ну, родимая… — Встал, шатается, лицо налилось кровью, в глазах удивленье и радость, будто впервые увидал Анну. — Господи, жива… невредима, — твердил он прыгающим шепотом.
Долго умывался, мочил голову водой и, шумно отдуваясь, жаловался:
— Эка, сердце-то… чуть что — и зашлось… Фу-у ты… Неприятности все, ерунда…
Ноги все еще дрожали и подгибались в коленях.
— Ну, как же ты так? — успокоившись, подошел он к Анне. — Пошто так-то?.. Пакость одна, душевредство. Ну, не по нраву тебе здесь, к отцу не то поедем, в Кедровку…
— И здесь… и туда… — в раздумье говорила Анна, опустив голову и рассеянно посматривая исподлобья на Бородулина.
— А? Чего?
— А так. Что-нибудь… этакое, чтобы… Вот Андрей знает… Больше никому, никому! — Она подняла голову и пристукнула кулаком по колену. — Никому!
— Чего — никому?
— А так уж… никому. — Она вздохнула. — Не вв-е-ерю, — растянула Анна и вдруг улыбнулась. — Ну, пойдем…
— Пойдем, Аннушка, — обрадовался Иван Степаныч, и они поднялись наверх.
— Вот, живи здесь, распоряжайся, — любовно сказал Иван Степаныч, но опять ударила в его сердце злоба.
— Водки! — крикнул Фене. — Приказчика сюда!
Пришел приказчик.
— Дашку сюда!
— Чичас, — сказал тот и скрылся.
— Ты не бей их, Иван Степаныч. Неужто не жаль тебе?
Бородулин грузно ходил по комнате, поскрипывая сапогами, Анна сидела у стола. Она то улыбалась, словно видела кого-то близкого, то вдруг становилась задумчива, а взгляд делался незрячим, будто глаза смотрели внутрь, о чем-то вспоминая.
— Привези ты ко мне, ради бога, матушку… Стосковалась…
— Ладно, Аннушка, привезу, — поспешно соглашался Бородулин.
— Поезжай скорее. Как увидишь Андрея — напиши…
— Аннушка… — как вкопанный остановился Бородулин.
— Ох, чегой-то я опять неладно… Голова горит.
Она облокотилась о стол в подперла голову рукой. Сбоку в нее ударяли лучи солнца, и Бородулину казалось, что ее побледневшее лицо с льняными волосами будто в венце из золота.
Анна лениво перевела взгляд на Бородулина и застыла. Глаза их встретились. Бородулин попятился, изумленно открыл рот. Ему ясно представилось, что не его видит Анна, а что-то другое, чего нет ни в нем, ни за избою, ни в тайге, во всем мире нет… Вот глаза ее ширятся, напряженно сдвинулись брови, лоб в складках; вся она как-то подалась вперед и порывисто задышала.
— Аннушка! — шагнул к ней Иван Степаныч. — Анна…
Та вздрогнула, ударившись локтем о стол, и робко улыбнулась.
— Не вспомнить… — протянула нежным, тоскующим голосом. — Не вспомнить…
— Ты чего это, Аннушка? — тихо сказал, стараясь скрыть тревогу, и наклонился к ней.
— Вот сидела бы я, да и плакала бы все…
— О чем же?..
— А о чем — не вспомнить…
Он взял Анну за плечи, прижал ее голову к своей груди и поцеловал в гладкий прямой пробор.
— Мне хорошо у тебя, Иван Степаныч, — зашептала Анна. — Только скука берет, тоска.
И Бородулин увидел, как из ее глаз покатились слезы. Он завздыхал, мысли бестолково заметались; не знал, что делать.
— Плюнь на это, плюнь!.. — вдруг радостно сказала Анна. — Сначала потеряла, потом нашла… Сожги все. По-новому будет… Сожги!
Ивану Степанычу вдруг жутко стало и приятно. Он дрожащей рукой, покрывшейся холодным потом, вытащил платок и начал бережно вытирать слезы Анны. Ему хотелось сказать что-нибудь ласковое, бодрое, чтоб сразу просветлел у Анны разум. Он гладил ей голову, плечо, спину и чувствовал, что по всему его телу горячей волной полилась жалостливая отеческая к ней любовь.
— Сожги, сожги! — повторяет шепотом Анна, но он не слышит, своим полон, тайным и радостным.
Он теперь знает, он решил, и это будет! Он прилепит к себе Анну, убережет ее от лихого глаза, от наговора, он ее вылечит…
«Ребенок мой, дитя мое милое… Аннушка…»
— А как же, Иван Степаныч, ребеночек-то мой? — будто перехватив его мысль, спросила Анна. — Ведь ты, поди…
— Ну, что же, Аннушка… Об этом не думай… Я ребеночку рад, вырастим… Что ж такое… Ничего… роди…
Та подумала и сказала:
— Ты — хороший.
Голос у нее был тихий. Веселость и сила давно исчезли в нем.
— Вот что я тебе скажу, голубонька моя: ты ни о чем не думай, на все плюнь. Андрюшка? Тьфу! Плюнь да ногой разотри. Кабы он любил тебя, жиган такой, нешто сделал бы так, нешто ушел бы? Паршивец, и больше ничего… Подох? Туда ему и дорога. Будь он, собака, проклят… — раздраженно говорил Бородулин, опять хватаясь за сердце.
Анна слушает, опустив низко голову. Купец рядом на диване.
Мимо окон то и дело народ снует: возле дома задерживают шаг и, приоткрывая рты, настораживаются. Но купец говорит тихо, чтобы только Анна слышала:
— А вот я управлюсь с делами, в Иркутск поедем, к святителю Иннокентию. Город увидишь, людей. Во-о-от… Живи и ни об чем, значит, не думай… Да… Угодничек божий исцелит тебя, как ни то обрадует… знаешь, как поется в церкви: «радосте нечаянная…» Да-а-а…
Увидя кухарку, купец ласково сказал:
