— Кешка, налегай!..
— Иди, Андрей, черт с ними, — октависто звал Лехман.
— Нет! — рвался из дюжих рук Андрей. — Черти этаки, олухи!.. Аннину мать позовите… отца… старосту…
— Кешка, запирай!!
— Отвечать, дубье, будете!.. — ломился Андрей в захлопнувшуюся за ним дверь.
— Крепко запер? — спросил Устин.
— Так что комар носу не подточит, — весело ответил сторож Кешка.
— Ну, робенки, расходись! — скомандовал Устин, любивший приказывать толпе, и помахал рукой во все стороны.
XIV
Матрена лежала на кровати и думала об Анне, о Прове, не «натакался ли» в тайге на зверя. Надо бы заснуть, но сон прошел, в комнате бело. Встала, занавесила окна, опять легла. Слышит Матрена: по воде кто-то хлюпает. Коровы, что ль, через брод идут? Не время бы.
Думает о том о сем, но голова устала, нет ясных мыслей, путаются и текут куда-то, как по камням река…
Чует: храп лошадиный раздается и человеческий голос. Думает — сон, опять тот сон: лохматое чудище из печи вылезет.
Стучат.
— Эй, Матрена Ларионовна!
Вскочила, оправила рубаху, густые волосы подобрала, сунулась к окну.
— Ах! — вздрогнула, похолодела: «Знать, Анка кончилась…»
— Отопри-ка скорей, впусти!
Насилу дверь нашла. Без памяти бежит к воротам.
Вошел, коня за собой ведет.
— Занемог я дорогой… Теперь полегчало малость…
— Иван Степаныч!.. А Пров, Анка?
Бородулин провел коня в стойку.
— Сенца-то можно взять?
— Да дочерь-то какова?! — кричит, задыхаясь, Матрена.
— У меня деньги украли, вот я и прикатил… — не слушая ее, говорит вяло Бородулин.
— А?!
— Деньги, мол, деньги украли…
У Матрены ноги подкосились, села на приступки..
«Вот он, лохматый-то… Вот когда сердце-то вырезать начнет».
Петух схлопал крыльями, запел. Тыща петухов запело. Из глаз свет выкатился.
— Ну, пойдем-ка в избу. Ты чего это? — наклоняется к ней Бородулин. — Анка тебе кланяется низко… Прова Михалыча встретил… Все слава богу, ничего…
В глазах Матрены сразу вырос день. Петух снова пропел, тыща — промолчало.
— Кто украл-то, деньги-то? — с усилием, едва принудила язык.
— Не знаю.
— Ох, и напугал же ты меня…
Идет впереди, высокая и статная, скрипят приступки под сильными ногами.
«Вся в мать», — думает Бородулин про Анну и подымается по сенцам.
— Дочка-то какова?
— Все слава тебе господи.
И купец, волнуясь и краснея, долго говорил об Анне, о себе, о новой жизни, сулил всего, мудрил и перемудривал, клялся, просил прощенья.
«Не сон ли?» — думает Матрена.
— А ты, бог с тобой, не выпивши?
В глазах ее застыл радостный испуг и настороженность, дыхание стало коротким и прерывистым, а кожа на руках и шее вдруг покрылась, как от холода, пупырышками.
— Эх, Матрена Ларионовна… Кабы мог я, — вот схватил бы булатный нож, вырезал бы свое ретивое и показал бы: смотри!.. Жить не могу без Анки… Чуешь?
Купец ходил, пошатываясь и сбиваясь в разговоре, лицо то заливалось краской, то бледнело.
— Матренушка, я прилягу… Продрог в тайге, свалился без памяти и не помню, когда Пров уехал. Вскочил от холода, заколел весь, смотрю: вешки на дороге и веточка привязана, вдоль пути смотрит. Сел, поехал, куда веточка указала… Да… Неможется… Прилягу на кровать… Мне поспать бы…
— А ты иди в амбар, я тебе две шубы вытащу. А то… — и она замялась… — Вишь, одна я… Кабы Пров был… У нас живо разговоры поведут… Иди, батюшка.
И когда ложился Бородулин, и когда лежал под шубой, все расспрашивал: нет ли кого из Назимова здесь? Нету, а вот бродяг поймали каких-то, кто их знает. Сон ей рассказал: «Найдешь деньги — быть», а что «быть» — неизвестно, — не указание ли это на Анку от ангела-хранителя, спросить некого, вот разве священника? Хе, он и молебен не служил, Устин орудовал, а поп с девками в горелки на лугу играл, чуть с парнями не подрался из-за Таньки, архерею жаловаться надо, что ж это за пастырь. Тьфу!
— Ну, спи, Иван Степаныч… Дак ничего девка-то, говоришь, Анка-то? Экая жаба Овдоха-то. Как наврала, холера…
— Стерва твоя Овдоха-то, и больше никаких. Паскуда.
Матрена захлопнула амбар, вошла в избу, села под окном и пригорюнилась. Хоть красно купец размусоливал, а сердце ноет, да и на!
XV
С того часу как случился грех, Даша не рада жизни: точно кто приволок ее к пропасти и толкает, и нет сил сопротивляться. Вином, что ли, утолить боль?
Вечером на кривых ногах вошел в кухню полюбовник Феденька. Приказчик Илюха рад, — Бородулин долго в Кедровке прогуляет, — слямзил три бутылки хозяйского коньяку, на всех хватит.
Вчетвером в кухне бражничать стали, но Федосья — баба умная, вскоре ушла к Анне: хозяин велел глаз держать.
Илюхе вино сразу же бросилось в голову: он то хохотал, то слюняво плакал, лез целоваться к Феденьке и костил с плеча Бородулина, попа, пристава, наконец, охмелев окончательно, кубарем слетел под стол.
Черномазый Феденька чавкает железными челюстями говядину, глаза кошачьи прищурил и косится сладострастно на розовые Дашины губы.
Когда Илюха захрапел и забредил, Феденька поднялся, высунув свою стриженую скуластую голову в соседнюю половину, как вор, пошарил там глазами, прислушался и плотно затворил дверь.
— Ну? — подошел он к Даше. Голос ласковый, лицо ласковое, только недоброе в глазах. — Ну?
Даша вся сжалась, точно перед ней разъяренный медведь на дыбы поднялся.
— Ничего я не знаю… Головушка моя… — прошептали ее губы, и она не смела взглянуть на поселенца.
— Да не кобенься, Дашенька, — сверкнув на дверь белками, прошипел он, словно к сердцу змея прильнула: гадко так сделалось, страшно.
— Ежели велишь, что ж… куда денешься… — тихо сказала Дарья и, как на горячие уголья,
