хлопали его по плечу, что-то гортанно говорили и шли дальше.
Лишь Татьяна ненадолго приникла к мужу, но он сурово отстранил её и подтолкнул к остановившейся рядом кибитке; хлестнул застоявшихся лошадей, и тачанка застучала в противоположную сторону. Только на ходу крикнул, привстав:
— Ромалэ!
И тряхнул непокрытыми седыми кудрями. Из последней кибитки Альке помахала рукой Рада.
— Помни, что обещал!
Юный артист перед расставанием увиделся с девочкой наедине. Наверное, с час он бродил вокруг табора, пытаясь определить, где она может быть, как её найти. К счастью для себя, он наткнулся на Татьяну. Эта умная женщина знала, кажется, обо всем.
— Раду ищешь? — спросила она просто, — отец бы непременно сказал что-нибудь ехидное и снисходительное, и пообещала: — Я позову.
Почти следом появилась Рада. Она явно торопилась — в таборе шли сборы, — но не стала ни кокетничать, ни притворяться. Только спросила:
— Кольцо подошло?
— Подошло.
— Вот видишь, я сразу поняла, что мама о тебе гадала. У тебя ведь никого нет?
— Никого.
— Мне замуж через год можно выходить, а у вас — другие законы.
Алька вздохнул. Ему хотелось так много сказать Раде, но почему-то в её присутствии он растерял всю свою находчивость и словоохотливость; язык словно замерз во рту, сердце колотилось, ладони вспотели. Наконец он выговорил:
— Ты сказала, что мы ещё встретимся. А где?
— Не знаю, — пожала плечами девочка. — Судьба сведет.
— Ты просто помни, — заторопился Алька, — я там, где цирк.
Она кивнула.
— Мне пора.
Подошла к Альке совсем близко, заглянула в глаза.
— Прощай… Арнольд Аренский! Видишь, я запомнила твое имя.
Она убежала. Алька вернулся к своим, и в его душе поселилось чувство огромной потери. Почему-то никому о нем он не хотел рассказывать. Это было его тайной: первой мукой и первым счастьем.
Никто из взрослых не заметил грустинки в глазах мальчика. Они были заняты делом прозаическим: прикидывали, как одной зеленой краской, позаимствованной у цыган, сделать яркую надпись на кибитке: 'Цирк 'Шапито'.
Поручик Вадим Зацепин настолько почувствовал себя лучше после чудодейственной цыганской мази — или ласковых ручек Оленьки? — что предложил Аренскому свою помощь.
— Ты умеешь рисовать?
— Лучший художник военного училища.
Аренский восхищенно присвистнул.
— А мне, веришь ли, легче было бы час на голове простоять. Я обычную рожицу: палка, палка, огуречик, — с трудом нарисовать могу, руки не тем концом вставлены. Полночи не спал, ворочался, все думал, как лучше эту самую надпись сделать!
'Положим, не полночи, — подумал про себя поручик, которому боль не давала уснуть, — полчасика поворочался, а потом такие рулады выводил!'
— Только много ли нарисуешь одной зеленой краской?
— Уголь из костра возьмем, — предложил Вадим, — а это уже два цвета.
— Уголь смоет первым же дождем!
— Велика важность, зато он всегда будет под рукой.
Ольга с Катериной воспользовались передышкой и скрылись в лесу. Они наконец могли приводить себя в порядок, не опасаясь непрошеных свидетелей. Аренский, как всегда, первым заметил их отсутствие, решил, что оно чересчур долгое, и засуетился.
— Ольга! Катерина! — стал кричать он на весь лес.
— Да здесь мы, — ответила Катерина совсем рядом. А когда они вышли из кустов, Аренский с Зацепиным так и замерли на месте. Наполовину вылезший из повозки Герасим тоже будто окаменел.
Молодые женщины наткнулись на поляну первых весенних цветов и наскоро соорудили себе венки. Их длинные распущенные волосы — русые у Ольги и черные у Катерины, — были не убраны, как обычно, в прически, а свободно сбегали по плечам; умытые талой водой лица раскраснелись; глаза, точно от ощущения собственной красоты, горели, как роса на цветах венка. Каждая по-своему красивая, вместе они составляли удивительный дуэт, способный вдохновить и художника, и поэта.
Алька, который прежде грустил в сторонке, тоже решил подключиться к такому интересному событию, как расписывание кибитки.
— А если попробовать старый грим, — предложил он. — Нам он вряд ли понадобится, а рисовать им, наверное, можно.
Сказал и удивился тому, что на его дельное предложение никто не реагирует.
— Ой, разукрасились, — заметил он наконец направление мужского внимания. — Кругом война, а они как маленькие, ей-богу!
Его интонации настолько напоминали отцовскую, так пародировали её мальчишескими устами, что присутствующие, как один, расхохотались. Алька присоединился ко всем, хотя и не понял, что он такого смешного сказал?
Сообща решили слова 'Цирк 'Шапито' написать крупно с обоих боков.
— С правой стороны будет смеющаяся физиономия, — предложил Вадим, — с левой — печальная.
— Никаких печалей, — запротестовал Аренский. — Смех и ещё раз смех!
— А как же белый клоун? Я читал, в противовес рыжему…
— Какой там противовес, батенька? Сейчас каждого противовеса ставят к стенке. Мы будем смеяться над извечными бытовыми проблемами, муж, жена, теща, непослушные дети. И никаких цветов, ни белых, ни красных!
— А зеленый? — вмешался Алька. — Краска-то у нас зеленая!
— О господи, — простонал Аренский. — Может, мы вообще ничего писать не будем? Углем слово 'Цирк' напишем и все.
— Но уголь — черного цвета, а это — цвет анархии, — съехидничал Вадим.
— Что вы дурью-то маетесь? — возмутился Герасим. — Вас послушать, так опасно зубы во рту иметь, поскольку белые, а язык — поскольку красный. В дорогу пора собираться, поторопитесь с художеством!
Кибитку расписали броско: смеющаяся зеленая рожица имела красные щеки, красный язык и белые зубы, и никаких мыслей о подчеркнутом преимуществе того или иного цвета не вызывала Но с тех пор Аренский всегда оглядывал цирковую повозку с некоторой настороженностью, будто она вдруг могла выкинуть что-нибудь непредвиденное.
И опять потянулась дорога. Путники все ближе подъезжали к Азовскому морю. Уже в окрестных селах за представления расплачивались сушеной таранкой и лещом, что в рацион артистов вносило приятное разнообразие.
Теперь они по праву могли именоваться актерской цирковой труппой, потому что на манеж выходили все. Неискушенные зрители не требовали от артистов высокого профессионализма. Потому на 'ура' проходили номера иллюзиониста, он же поручик Зацепин, он же по документам — Овчаренко, он же по сценическому псевдониму Ринальди. Видя восхищенные взгляды публики, слыша её горячие аплодисменты, двадцатидвухлетний поручик удивлялся, почему никогда прежде ему не приходила в голову мысль стать циркачом и бродить по дорогам?
Не последнюю роль в таких мыслях играло его все возрастающее чувство к Ольге. Вадим боялся признаться в том, что уже не представляет себе жизни без юной княжны. Вряд ли прежде он, бедный дворянин, осмелился бы мечтать о подобной девушке. Но революция их уравняла, и потому теперь Зацепин
