и стилягу, который в первые три дня тщетно обхаживал словачку с косами, но та отдала предпочтение черноволосому технику, бывшему стрелку РАФ, который хоть женатый и с ребенком, но искусство, в котором учитель не поднялся с нижайшей ступени дилетантизма, довел до пика совершенства, так что стиляга сморщился, одеревенел, съежился в своих цветастых носках и черной шелковой рубахе до подчеркнутого одиночества в зале массовых развлечений и сейчас уже наполовину увлекся игрой «французская почта», упрямый и хмурый; и, наконец, – неопределенного молчаливого мужчину, по всей видимости, мастера какой-то фабрики, который не промолвил ни с кем ни единого слова; и с этими людьми, объединенными почти повинностью куда-то себя деть в эту неделю отдыха по выгодно-льготной или вообще бесплатной путевке и беспомощностью перед этой необходимостью, ибо все поддались иллюзии, что можно провести время иначе, нежели привыкли они, не знающие ничего, кроме работы, и работа для них стала потребностью, как воздух и пища, а сейчас их пересадили в образ жизни людей прошлого, которые работы никогда не знали, жен состоятельных чиновников, офицеров, врачей, биржевиков, богатых сыночков, загорелых, теннисно-спортивного вида дочек сладкой буржуазии, для которых весь день – досуг, а забава – призвание, техникой которого они владели; и культмассовик здесь, с этими вот людьми, отягощенными бременем отдыха, сам еще с похмелья, с чашкой черного кофе в руке, затеял коллективную игру, чтобы поддержать впечатление активной деятельности, иллюзию честно заработанных двенадцати сотен своей месячной зарплаты.
Учитель бродил по залу для пинг-понга и бросал злые взгляды через зеленый стол и сквозь стеклянную перегородку в темный угол, облицованный деревом, где на удобном диванчике я сидел с Эмёке; потом он играл с очкастым пингпонгистом-самоучкой, торопливо и полувиртуозно срезая и закручивая шарики, половина которых оказывалась в сетке, но когда некоторые ему все же удавались, он бросал плотоядные взгляды на Эмёке, – видит ли она, принимал длинные подачи низко под столом с элегантностью пляжного бездельника и с выражением самоуверенного сочувствия забивал очкастого энтузиаста, который играл с азартом, не на эффект, а ради самой игры, хотя и без успеха, и постоянно бегал за шариком, когда тот закатывался под бильярдные столы в углах зала.
Я сидел с Эмёке в углу, облицованном деревом, где было почти темно, и потягивал грог, Эмёке же пила китайский чай, «поскольку человек не должен пить алкоголь, ибо тот его отбрасывает на нижайшую физическую ступень, превращает снова в животное, которым он когда-то был», – и рассказывала о лечении по Парацельсу, о деревьях, принимающих на себя человеческие болезни: достаточно слегка чиркнуть ножом по кончику пальца и втереть кровь в надрез на коре дерева, и между деревом и человеком образуется связь из невидимых прозрачных нитей, которыми человек навеки соединяется с этим деревом, как связан со всем, что когда-то вышло из его тела: с выпавшим волосом, с дыханием, с обрезанным ногтем, – и болезнь переливается по этим нитям в дерево, и оно борется с болезнью, побеждая ее, но иногда гибнет и высыхает, а человек выздоравливает, набирается сил и живет. Она рассказывала об одержимости злыми духами и о том, как изгонять их святой водой и молитвами; о черной магии и темных силах, которые будут служить человеку, если он отважится встать в середину двукружия, в которое вписаны семь имен Наивысшего, и будет молиться по адской псалтыри, но наоборот, от конца к началу; рассказывала об оборотнях, упырях, домах с привидениями и шабашах ведьм, и дух ее колебался в этих призрачных мирах, в которые обычно не верят и над которыми смеются; но если о них однажды человек услышит, в душе его навсегда остается капля ужаса, кошмара, угрозы. Она словно забыла обо мне, и я молчал; она рассказывала, и в дождливых сумерках глаза ее блестели каким-то лихорадочным, нездоровым, неестественным вдохновением, и я молчал, глядя в эти глаза; она заметила, лихорадочный блеск погас, и с меня спало то странное, злое очарование, те минуты кошмара, я иронически улыбнулся и сказал: «Но вы, видимо, не хотите посвятить себя, Бога ради, этой черной магии? Ведь это концентрированное Зло, а вы хотите созреть к Добру». Она опустила глаза и ответила: «Сейчас уже не хочу, но когда-то хотела». – «Когда?» – спросил я. «Когда не могла уже больше выдерживать то, и мне казалось, что Бог меня не слышит, что Он меня невзлюбил. Тогда я хотела обратиться за помощью к Злу, чтобы… чтобы избавиться от него». – «И вы сделали это? Те два круга свяченым мелом?» – спросил я. «Нет, – ответила она. – Бог уберег меня. Теперь я уже понимаю, что Бог человека постоянно испытывает, и многие не устояли в этом испытании». – «Но зачем его испытывать?» – спросил я. «Убедиться, достоин ли человек великой милости опрощения от всего телесного. Готов ли он». – «Но ведь человек не просил Бога о сотворении, – сказал я. – По какому праву Бог его испытывает?» – «Бог на все имеет право, ведь Бог – любовь». – «Он самый милосердный?» – спросил я. «Да». – «Зачем же он тогда сотворил человека?» – «Потому что любил его». – «Так зачем же сотворил его? Зачем послал в этот мир, полный страданий?» – «Чтобы испытать, заслужил ли он его любовь», – ответила она. «Но почему именно любовью Бог его не испытывает? Почему с самого начала Бог не оставил человека в покое, раз уж любит его? Или, раз уж сотворил, почему не создал его сразу совершенным, готовым к тому наивысшему блаженству? К чему эти муки путешествия от Материи к Духу?» – «Ах, вы еще несовершенный. Сопротивляетесь истине». – «Не сопротивляюсь. Но хочу доказательств. А если не доказательств, то хотя бы логики». – «Логика тоже Божье дело», – сказала Эмёке. – «Так почему же Бог не правит в соответствии с логикой?» – «Он не должен. Когда-нибудь вы это поймете. Все люди однажды поймут это и будут спасены. Зло исчезнет навсегда. Но не будем больше об этом, прошу вас». И в глазах ее мелькнул взгляд того лесного звереныша, который боится потерять эту свою единственную уверенность в лесной свободе; я прекратил беседу и подошел к роялю, Эмёке облокотилась о крышку, и я заиграл «Риверсайд Блюз», который ей нравился, а потом запел «Лазарет Святого Иакова»; из тьмы и света зала для пинг-понга выполз учитель и встал за спиной Эмёке; а я пел: «В лазарете Святого Иакова, бездыханна, мила и нежна – на больничном столе я ее увидал: так прекрасна, но так холодна».[3]
Пентатоническая мелодия, возникшая когда-то прямо из глубин человеческой печали, которая не может вылиться ни во что другое, кроме как в судорожный плач, из печали двоих, расстающихся навсегда, – эта мелодия вплывала в сердце Эмёке, и она сказала: «Какая грустная песня! Как называется?» – «Это негритянский блюз», – ответил я. «Да, негры, наверное, очень духовные люди, я слышала, как они пели псалмы, у одного нашего сослуживца есть американская пластинка». – «Да, – ответил я, – негры чувственны и уродливы, но у них особое чутье к музыке». – «Только так кажется, – возразила она. – Они духовные люди». Я играл дальше и пел, а когда закончил, подал голос учитель: «Черт побери! Оторви что-нибудь, чтобы пол дрожал, какое-нибудь буги-вуги, попрыгаем немного, а, барышня? Скука здесь, хоть вешайся, отдых называется!» И тут Эмёке засмеялась и сказала: «Разрешите мне», – села к роялю и заиграла уверенными, естественно гармоничными пальцами медленную, но ритмичную песню; в ней звучало отдаленное движение чардаша, пульс венгерской музыки, который так же безошибочно узнается, как блюзовые ноты в негритянской песенке; и запела альтом, ровно зазвеневшим пастушеским рожком, не модулирующим, не слабнущим или крепчающим, но уверенным и громким, примитивно прекрасным; и пела она суровую и сладкую венгерскую песню, не грустную, не веселую – отчаянную; ее щеки раскраснелись, и песня эта звучала уже не скрежетом черного мага в двойном меловом круге, а кличем пастуха в
