дорогуша, я не император, а боец Рабоче-крестьянской Красной Армии, и поэтому вместо менуэта с гавотом мы спляшем кадриль под гармошку — так?
— Что это мы как немцы? Давай уж за-свой, чай, не один год вместе.
Оказывается, у нее такие красивые глаза! Особенно сейчас, широко распахнутые от глубочайшего изумления. И опять улыбка тронула губы.
— Нет, уже не немцы. И ты стал другим.
— Это только кажется.
Мария Федоровна не находит ответа, только вздрагивает от звуков ударов, раздаваемых гренадерами особо строптивым арестантам. Плащ сам собой оказывается на ее плечах.
— Замерзла совсем?
— А ты?
— Пустое… Так, может, чайку прикажем?
— Господи! — знакомо всплеснула руками. — Поди, с вечера голодный!
И засуетилась в извечной женской заботе — накормить вернувшегося домой мужчину. И неважно, с войны ли, с работы ли…
Завтракали по-простецки, чуть ли не в походных условиях. Видимо, повара или разбежались, убоявшись случившихся событий, или обленились до такой степени, что прямо вот готовые кашевары в Сашкины штрафные батальоны. Впрочем, я и в прошлой жизни, в том смысле — в настоящей жизни, едок непереборчивый, а после бурно проведенной ночи и вовсе могу хоть собаку съесть. Лакеев прогнал, нечего нарушать некоторую доверительность обстановки, провожая взглядом каждую отправляемую в рот ложку. Пусть и смотрят со спины, но не люблю. Справлюсь сам, чего уж тут. Да и стол почти пустой: горячих всего два — щи да суп, два холодных, четыре соуса, два жарких, пирожных два сорта, десерт… А конфеты? Где, спрашивается, конфеты? Мне за дамой ухаживать, а скотина-кондитер не озаботился приготовить сладкого? В Сибири сгною паскудника!
— Павел?
— Да, душа моя?
— У тебя так переменилось лицо…
— Вздор!
— Вот опять! Ты каждый раз другой.
— И который лучше?
— Не знаю, просто вдруг глаза становятся такими… не знаю, как сказать…
— Добрыми? — пытаюсь свести разговор к шутке.
— Добрыми, — соглашается она без всякой веселости. — И мудрыми. Даже немного грустными. Так смотрят люди, видевшие смерть.
Вот оно что… глаза — зеркало души. А кто я есть теперь, кто через них смотрит? Я — рядовой Романов, которому снится жизнь императора, или же император, в сумасшественном мозгу придумавший страшное светлое будущее со страшной войной? Ответа нет. Есть? Я — Павел Первый! Павел Первый с половиной… Еще бы узнать, какая из половин настоящая.
— Так видел.
— Кого?
— Ее, смерть. Вот представь — меня вчера убили.
— Не говори так!
— Да-да, убили. Нет прежнего Павла, того, что был когда-то. А новый… новый только рождается. Как водится — в крови и муках.
В ответном взгляде вместо ожидаемой жалости к убогому — неожиданное понимание.
— Расскажи.
— О чем?
— Какая она, смерть? Безносая старуха с косой, да?
— Ну почему же? Вполне приличная молодая леди.
— Леди?
Почему я так сказал? Да первое, что в голову пришло, и сказал. Поправляться не буду.
— Мне так показалось. Было в ней что-то английское.
— Леди, значит, — повторила в некоторой задумчивости. — У твоей смерти английское лицо…
Если бы только такое! В виденном мной будущем оно еще и немецкое, австрийское, румынское, итальянское — разное. И это не считая прочей швали. А тут всего-то делов — англичанка гадит. Естественное состояние, она разве когда-то умела иначе? Ничего, вот ужо Платов доберется до Индии, возглавив национально-освободительную войну угнетенных индусских ширнармасс против британского колониализма, мало не покажется. Арестованные в русских портах корабли — еще цветочки…
— Ваше Императорское Величество!
Ну нельзя так орать над ухом, когда я кушаю. Заикой стану или, более того, подавлюсь, и осиротеет держава.
— Чего тебе, прапорщик?
Офицер из вновь произведенных лейб-кампанцев щелкнул каблуками башмаков:
— Там это… — запинается, не зная, как объяснить. — Александр Павлович спрашивают дозволения войти. Попрощаться хотят.
— Зови.
Вот и очередная семейная сцена назревает, с теми же действующими лицами, но без посторонних.
— Ты был с ним суров. — Мария Федоровна ни единым словом не упоминает об устроенной в защиту старшего сына истерике. — Не жалко родную кровь?
Сказать — не, не жалко, и что только армия сможет сделать из него человека? Не поймет и обидится.
— Так нужно, душа моя. Запах пороха быстро выветрит из головы вольтерьянскую дурь, а звон шпаг и пушечный грохот вообще несовместимы с бредовыми идеями господина Руссо.
Александр вошел и остановился на пороге, то ли ожидая особого приглашения, то ли демонстрируя покорность воле отца-самодура, то ли оценивая эффект, произведенный новым нарядом. По мне, так нормально смотрится. Может, и самому переодеться во что-нибудь казацкое? Мягкие сапоги вместо говнодавов с голенищами выше колен, широкие шаровары… точно, а то из-за натертых лосинами ляжек хожу враскорячку. Кафтанчик тоже ничего, только серебряные пуговицы заменить костяными, чтобы снайперы… Ах да, откуда здесь снайперы!
— А ну, поворотись, сынку, какая смешная на тебе свитка!
Сын захлопал глазами. Видимо, готовился ко всему, вплоть до разноса по поводу отсутствующего парика с буклями, но не насмешки. Мальчишка, хоть и давно женатый, все хочется убедить родителей в способности принимать самостоятельные решения. Одобрительно хлопаю его по плечу, для чего пришлось встать из-за стола и привстать на цыпочки:
— Орел, мать твою! Машенька, это не тебе. С чем явился?
— Вот, Ваше…
— Титулование для парадов оставь. Ну?
Протягивает сложенный вчетверо лист бумаги:
— Прожект арестантского батальона, государь.
— Штрафного, Сашка, штрафного! — и объясняю уже помягче: — Мы же людям даем возможность искупить, так? И зачем им потом всю жизнь носить титул арестанта?
— Но позвольте… — вскидывает белобрысую голову.
— Не позволю! — Пробегаю глазами бумагу. — Зачем тебе старые казацкие «сороки»? Вычеркиваем. Твое дело не в осадах сидеть да приступы отражать, а… хотя… Ты чухонцев любишь?
— В котором смысле?
— В самом прямом. Забирай свое каторжное войско да отправляйся в Ревель — будешь учиться морской десант отражать. В Ревель, я сказал! Чтобы через неделю в Петербурге ни одной сволочи не было!
