разберемся на месте.
Детская встретила грохотом сражения, летающими ядрами, с успехом заменяемыми подушками, атакой кирасир на игрушечных лошадках и криками няньки, судя по бестолковости и общей глупости, изображающей австрийского фельдмаршала. Впечатление подтверждал и усиливал ее забавный шотландский акцент, ставший еще более заметным с появлением на пороге моего величества. Впрочем, долго разглагольствовать у мисс (или миссис? или вообще леди?) не получилось — ловко брошенная думка свернула пышный парик на нос, а куда-то в область ретирадной части воткнулась деревянная шпага, направленная детской, но твердой и уверенной рукой.
— Папа, я убил вражеского генерала!
Поверженный оружием Николая противник не разделял восторгов юного кавалериста, но и выказывать недовольства не решался. Да, пусть помолчит, раз заколота в задницу! Не то осерчаю… и на Соловки, как пособницу английского империализма.
— Сударыня, вы свободны. Пока свободны.
Не знаю, что она услышала в моем голосе, но тут же ее кровь отхлынула от раскрасневшегося даже под толстым слоем белил лица, и дама сомлела. Да что там, натурально хлопнулась в обморок. Никакого уважения к монарху!
— Поручик, воды!
— Будет исполнено, Ваше…
Не договорил, убежал. А почему такой радостный и цветущий, будто клумба перед Домом культуры речников?
— Вот, Ваше Императорское Величество! — протягивает кувшин, а сам смотрит с вопросом и ожиданием.
— Поручик! — повторил с нажимом. Не признавать же свою оговорку? — Вода нужна не мне, а ей. Хотя постой… бездыханная мадам разговору не помешает?
— Никак нет, Ваше…
— Спокойнее, юноша, спокойнее. Давай уж по-простому, без титулования…
Не верит.
— Ну?
— Государь?
— Вот так-то оно получше. И покороче. А тетку все равно отнеси куда-нибудь… э-э-э… куда- нибудь.
— Простите, государь, но это не моя тетка.
Да, молод офицерик и жизни не знает. Сюда бы товарища капитана Алымова — живо бы разъяснил немчуре всю его родословную, особенно по женской линии.
— Выполнять! Вытравлю моду с царем спорить! Без трибунала в штрафную роту закатаю!
Покуда новоиспеченный поручик уносит няньку, можно собраться с мыслями. Можно, но не дают — Мишка ухватился за орденскую ленту и тянет ее, настойчиво просясь на руки, а Николай вскинул деревянную шпагу в воинском салюте:
— Bonsoir, papa!
— Коленька, — стараюсь, чтобы голос звучал строго, но мягко, — негоже приветствовать своего отца и государя на языке противника.
Мальчик смутился и пролепетал:
— Доброго вечера, папа. — Потом оживился: — А можно, ты тогда велишь всех учителей прогнать?
— Зачем же так?
— Но ведь все чужие языки — вражеские?
Вот оно как! Совсем малец, а выводы делает весьма правильные и полезные. Но не во всем правильные.
— Поди-ка сюда! — Присаживаюсь на низенькую софу, и дети с готовностью и охотой лезут ко мне на колени. — Нешто неучем хочешь жить?
— Я хочу царем, как ты! — насупился было Николай. — А почему тебя Павлом Первым зовут?
— Ну… в нашем роду с таким именем до меня никого не было.
— А с моим?
— Тоже.
— Значит, буду Николаем Первым! Но сначала генералом и фельдмаршалом.
— А скажи, любезный мой генерал-фельдмаршал, как же, не зная языков, пленных допрашивать?
Коля задумался, упрямо сжав пухлые губы, и объявил:
— На английский, французский да немецкий согласен. А турецкий не буду! Какие же из них враги, коли их только ленивый не бьет?
Миша заерзал, полностью соглашаясь со старшим братом, и попросил:
— Кази каску!
— Сказку рассказать? Какую же?
— Стласную.
Появившийся Бенкендорф деликатно предложил:
— Принести няньку обратно, государь?
— Не нужно, сам расскажу.
У поручика удивленно взлетели брови — видимо, репутация сумасшедшего царя получила новое подтверждение и еще более упрочилась.
— Сказку, говорите? Хорошо, будет вам сказка страшная-престрашная. Про колобка.
Я обнял детей, стараясь не прижимать к груди, чтобы не поцарапались о брильянты орденов, прокашлялся и начал:
— Было это, дети, во времена столь незапамятные, что немногие старики и упомнят. И жил тогда то ли в Херсонской губернии, то ли в Полтавской отставной портупей-юнкер Назгулко. Надобно добавить, что, несмотря на военный чин, не служил тот почтеннейший муж ни одного дня и ни одной ночи, будучи записанным в полк во младенчестве. По указу же о вольностях вовсе перестал думать о славе русского оружия, занявшись хитроумной механикой в собственном поместье. И был у того господина Назгулко кучер…
— Злой, — уточнил Николай.
— Почему?
— Кучеры все злые, они лошадок бьют.
— Хорошо, пусть будет злой.
— Это не хорошо, а плохо.
— Мы его потом накажем.
— Тогда ладно, — согласился мальчуган. — А дальше-то что?
— А вот слушайте… И захотел тот кучер как-то пирогов с вишнею. Захотеть-то захотел, но откуда вишням зимой взяться? Делать нечего, приказал своей бабке колобок испечь, а не то в угол на горох поставит да розгами попотчует. Бабке деваться некуда, тесто замесила, колобка испекла и на открытое окошко студиться положила.
— Замелзнут… — глубокомысленно заметил Мишка.
— Они оба злые, пусть мерзнут, — решил Николай.
Я не сразу и сообразил, о чем спор, и лишь потом мысленно хлопнул себя по лбу — про зиму же рассказываю, какие открытые окна?!
— И вот лежал наш колобок, лежал, да и надоела ему сия диспозиция. Огляделся, перекрестился, дому поклонился и пошел куда глаза глядят. Да, покатился… и глядели его глаза прямо на дорогу в Санкт- Петербург! Долго ли, коротко ли шел, то никому не ведомо, но повстречалось колобку на пути целое
