действительным артиллерийским, ружейным и аэропланным огнем». Обычно эти клише вставлены в нарочито контрастный контекст.
Сказ должен быть рассмотрен в плане работ над поэтическим языком, а не в связи с ролью героя или маски{243}.
Более сложную работу проделывает иногда Зощенко. Его вещи выдерживают многократное чтение, потому что в них большое количество разно использующих материал приемов.
В большом плане, в сюжетном, Зощенко работает на том, что сказчик-обыватель, говоря, разоблачает сам себя.
Пример – «Аристократка».
Тут читатель не воспринимает события так, как их сказывают. Суетливость и обстоятельность сказчика мотивирует его невидение вещей. Он занят сперва водопроводом и уборной, потом пирожным. Он не видит себя со стороны.
Читатель испытывает, видя человека в двух планах, чувство превосходства, достигается «выпуклость» предмета. Читатель как будто сам догадывается, что можно увидать предмет иначе.
Повторения одних и тех же выражений в разных местах произведения утяжеляют качественность вещи.
Возьмем, например, рассказ «Баня».
Он организован на неправильном изображении Америки. Америка взята в русском плане, но улучшенном.
«Помоется этот американец, назад придет, а ему чистое белье подают – стираное и глаженое. Портянки, небось, белее снега» и т. д.
Дальше идет подробно разработанное использование комизма положения: голый человек с номерками. Это положение использовано четыре раза.
Дальше мы видим использование комизма языкового автоматизма.
В разных контекстах повторяется выражение «грех один» и «не в театре, говорю».
Один раз использован языковый штамп с необычным освежением путем введения конкретной детали.
«Как ляпну, – говорит, – тебя шайкой между глаз – не зарадуешься».
На это ответ:
«Не царский, – говорю, – режим, шайками ляпать. Эгоизм, – говорю, – какой. Надо же, – говорю, – и другим помыться. Не в театре, – говорю».
Я выписал цитату длиннее, чем собирался.
После использования штампа Зощенко здесь работает чисто языковым сказом, путем создания заикающейся речи с приговоркой «говорю» и с бессмысленным разъяснением «не в театре».
С точки зрения комической несообразности характерен разговор с банщиком.
Сказчик не узнает своих брюк.
« – Граждане, – говорю. – На моих тут дырка была. А на этих эвон где.
А банщик говорит:
– Мы, – говорит, – за дырками не приставлены. Не в театре, – говорит».
Комизм положения в том, что дырка в первом случае дана как признак вещи, а во втором как вещь, которая требуется.
Получается автоматизм продолжения. Вещь начинается как реальная и продолжается, отрываясь от действительности.
Человек, потерявший номер, подает веревку, на которой был номер. Положение еще понятно.
Банщик говорит:
«По веревке, – говорит, – не выдаю».
Затем следует описание пальто, которое я сейчас не разбираю, и, наконец:
«Все-таки выдал. И веревки не взял».
Здесь опять автоматизм – веревка как бы превратилась в замену номера, как дырка в предмет спрашивания.
Конец вещи:
«Конечно, читатель, привыкший к формальностям, может полюбопытствовать: какая, дескать, это баня? Где она? Адрес? Какая баня? Обыкновенная. Которая в гривенник».
Я не разобрал вещь целиком.
Как видим, она основана на комизме положения и на автоматизме языковых штампов.
Сказ в смысле создания второго плана здесь дан лишь в начале и в описании попыток украсть шайку.
Переводя на другой язык, эта вещь Зощенко не имеет большого социального значения.
Вещи со вторым планом обычно даются в более простой форме, с меньшей деформацией языка.
Хорош как пример рассказ «Счастье». Здесь счастье очень маленькое. Построение вещи не в описании вещи, а в противопоставлении этого счастья с настоящим человеческим. Здесь проговаривание дано хорошо.
«Допиваю я чай с сахаром, спрашиваю рыбную селянку, после – рататуй. Съедаю все и, шатаясь, выхожу из чайной. А в руке чистых тридцать рублей. Хочешь – на них пей, хочешь – на что хочешь.
Эх, и пил же я тогда. Два месяца пил. И покупки, кроме того, сделал: купил серебряное кольцо и теплые стельки. Еще хотел купить брюки с блюзой, но не хватило денег».
Конечно, неправильно предполагать, что это представление о счастье – зощенковское. Так Зощенко изображает несчастье.
В чисто языковом отношении, в комизме слова Зощенко изобретателен.
Одного его героя укусила «собака системы пудель».
Комичность этого выражения в том, что оно организовано по образцу «револьвер системы бульдог».
Вещи, построенные целиком на комизме положения, у Зощенко редки. Так сделан «Утонувший домик».
Жители прибивают «уровень воды» на второй этаж: чтобы воры не украли.
«Уровень воды» оказывается не зна?ком, а вещью, подлежащей сохранению.
Сделанность вещей Зощенко, присутствие второго плана, хорошая и изобретательная языковая конструкция сделали Зощенко самым популярным русским прозаиком. Он имеет хождение не как деньги, а как вещь. Как поезд.
Письмо А. Фадееву
Тов. Фадеев!
Кажется, пора перестать донашивать жанр критики.
Существуют попытки научного построения теории литературы.
Существуют работы ОПОЯЗа, работы критиков марксистов, и отдельно вводятся статьи. Статьи о «Блокаде» {244}, о «Разломе», их быстро пишут, быстро забывают.
Это не рецензия.
У рецензии есть своя цель, цель зазывалы.
Статья же сейчас – незаконная смесь научных претензий и газетной поспешности.
Если вы сравните газетно-экономическую статью с газетной литературной статьей, то увидите, что про экономику пишут на основании определенных фактов, пишут с сознанием ответственности, а когда доходит до литературы, то создают нечто совершенно негодное для проверки. Даже историки литературы, которые более или менее добросовестно пишут об умерших писателях, про живого писателя пишут странным стилем. Переверзев называет Всеволода Иванова Баяном, Корнелий Зелинский Луговского – кентавром, а между тем произведения этих людей (критиков) даже не рифмованы.
И поэтому поговорим о литературе без критиков.
Критики торопятся. Можно и не сразу рецензировать книгу.
Прежде, например, рецензировали театральные представления не в газетах, а в журналах, и рецензировали с большей квалифицированностью. Можно и у нас сейчас вместо критических статей
