Упрекают за плохо сделанный рассказ как за преступление. Так раньше говорили только про стихи.
Когда Горнфельд написал, кажется в «Вестнике литературы», рецензию на книжку Всеволода Иванова «Партизаны»{102}, где разбирал героев произведения как живых людей, то серапионы сильно веселились.
Впрочем, они тоже любят, когда их хвалят.
На некоторые бытовые темы у них [не] рекомендуется писать про мистических чекистов и сентиментальных убийц. Не потому, что не разрешит цензура, а потому, что это дурной реализм. Дешево стоит.
Политические убеждения у серапионов разные, но они из-за них не ссорятся.
У каждого из них скоро выйдет по книжке, и тогда можно будет написать подробно.
II
Нас упрекают пролетарские писатели, что мы про них не пишем.
Пролетарские писатели в Петербурге представлены слабо. И не потому, что они были бездарны.
Перехожу к личному разговору. Кажется, Илья Садофьев меня в чем-то упрекал в «Петербургской правде».
Илья Садофьев, Вы меня считаете белым, я считаю Вас красным. Но мы оба русские писатели. У нас у обоих не было бумаги для печатания книг. Это кажется, Вам кажется, что мы враги, на самом деле мы погибаем вместе.
Русская литература продолжается.
Революцией и нэпом разрушена Россия. Не дымит металлический завод, на котором Вы когда-то работали.
А Вы помните, как приняли у нас Нобиля? {103}.
А русская литература и наука продолжаются. Мы оказались самыми крепкими.
Среди вас, пролетарских писателей, есть талантливые люди.
Но вы ошибаетесь, когда хотите создать пролетарское искусство.
Искусство не там, где идеология, а там, где мастерство.
Русская литература продолжается, и пока вы не будете работать вместе с нами, вы будете провинциалами.
Не будем упрекать друг друга.
Если я жил когда-нибудь лучше Вас, мы давно сравнялись.
Может быть, Вы ненавидите меня.
А я, через гору трупов, протягиваю Вам руку.
[Письмо И. Зданевичу]
Илья Зданевич. Ваше письмо пришло в воскресенье, отвечаю во вторник.
В каждую эпоху есть люди, находящиеся на острие лезвия искусства.
Это ударный отряд исследователей. Личная судьба их была печальной, если бы они не были сами веселыми.
Илья Зданевич обратил все свое огромное дарование в художественный эксперимент.
Это писатель для писателей. Ему удалось выяснить звуковую и звукопроизносительную сторону слова. Но заумь Зданевича это не просто использование обессмысленного слова. Зданевич умеет возбуждать своими обессмысленными словами ореолы смысла, бессмысленное слово рождает смыслы.
Типографская сторона в произведениях Зданевича одно из любопытнейших достижений в современном искусстве. Зданевич пользуется набором не как средством передать слово, а как художественным материалом. Каждому писателю известно, что почерк вызывает определенные эмоции. В египетских папирусах писец, заканчивая рукопись, пишет заклятие на читателя громадными и, по моему, веселыми буквами. Зданевич возвращает набору выразительность почерка и красоту каллиграфически написанного Корана. Зрительная сторона страницы дает свои эмоции, которые, вступая в связь со смысловыми, рождают новые формы.
Если в искусстве не быть Пушкиным, Расином или Гёте, то стоит быть только Зданевичем.
Я же хочу быть другом Зданевича.
Три года
Предисловие
Воспоминания я начал писать очень рано.
Книга, отрывки из которой печатаются ниже, вышла в 1923 году, потом несколько раз переиздавалась. Сейчас переведена на все европейские языки, издана в Америке, Японии.
Это воспоминания о пяти годах моей жизни: с 1917 по 1922-ой.
Революция пришла как наводнение, она сорвала все со своих мест, страна забурлила.
Волны ее носили меня по всей стране: Петербург, Галиция, Иран, Москва, Саратов, Киев…
Я воевал и писал книги. В Февральскую революцию брал в Петербурге Адмиралтейство; как комиссар Временного правительства сражался в Галиции, был ранен и даже получил Георгиевский крест. Октябрьскую революцию я встретил в Иране, где устанавливал власть уже развалившегося правительства…
С 1919 года жил в Петербурге. Это было тяжелое время, время военного коммунизма, голода, блокады. Но в полуразрушенном городе работал Дом искусства, «Всемирная литература» выпускала книги, собирался ОПОЯЗ, писали серапионы.
Об этом времени и о той литературе рассказывается в выбранных для сборника отрывках.
Я встречаюсь с молодым Виктором Шкловским. Я знаю его, он обо мне не имеет никакого представления, но мне с ним интересно.
Пусть расскажет обо всем сам.
Письменный стол
В начале 1919 года я оказался в Питере. Время было грозное и первобытное. При мне изобрели сани.
Первоначально вещи и мешки просто тащили за собой по тротуару, потом стали подвязывать к мешкам кусок дерева. К концу зимы сани были изобретены.
Хуже было с жилищем. Город не подходил к новому быту. Новых домов построить было нельзя. Строить хижины из льда не умели.
Сперва топили печки старого образца мебелью, потом просто перестали их топить. Переселились на кухню. Вещи стали делиться на два разряда: горючие и негорючие. Уже в период 1920 – 1922-го тип нового жилища сложился.
Это небольшая комната с печкой, прежде называемой времянкой, с железными трубами; на сочленениях труб висят жестянки для стекания дегтя.
На времянке готовят.
В переходный период жили ужасно.
Спали в пальто, покрывались коврами; особенно гибли люди в домах с центральным отоплением.
Вымерзали квартирами.
Дома почти все сидели в пальто; пальто подвязывали для тепла веревкой.
Еще не знали, что для того, чтобы жить, нужно есть масло. Ели один картофель и хлеб, хлеб же с жадностью. Раны без жиров не заживают, оцарапаем руку, и рука гниет, и тряпка на ране гниет.
Ранили себя неумолимыми топорами. Женщинами интересовались мало. Были импотентами, у женщин не было месячных.
Позднее начались романы. Все было голое и открытое, как открытые часы; жили с мужчинами потому что поселились в одной квартире. Отдавались девушки с толстыми косами в 5? часов дня потому, что трамвай кончался в шесть.
Все было в свое время.
Друг мой, человек, про которого в университете говорили, что он имеет все признаки гениальности, жил
