«образование» имеет у него два смысла: образование – становление и образование – получение знания. –
Белого поражает звук слова «Кремль».
«<…> «Кре-мль» – что такое? Уж «крем брюлэ» мною откушан; он – сладкий; подали его в виде формочки – выступами; в булочной Савостьянова показали мне «Кремль»: это – выступцы леденцовых, розовых башен; и мне ясно, что —
–
пость выступцев
Иногда используется реализация метафоры или буквальное понимание слова.
« – «Валериан Валерианович Блещенский…»
– «Что такое?»
– «Сгорает от пьянства».
И Валериан Валерианович Блещенский встает предо мною: черноусый, в мундире со шпагою, и – в треуголке с плюмажем – в огнях <…>.
Валериан Валерианович все равно, что полено: деревянная кукла он; деревянная кукла в окне парикмахера Пашкова мне известна: она похожа на Блещенского; Блещенских продают саженями; и потом их сжигают <…>» (с. 66).
Образ становится протекающим, постоянным в 6-й книге («Скифы», 2, с. 75): «Валериан Валерианович есть полено, объятое пламенем; он рассыпался головешками <…>».
Так же объясняется слово «поступок».
«Мне все думалось после: Фундаменталиков-Чемодаников —
– ай, ай, ай! —
Выражение «падать в обморок» реализовано.
«В ожидании катастрофы я жил; она и случилась однажды: —
– мы, паркетные плитки и я – мы попадали в обморок (это было во сне); падать в обморок с той поры означало: падать в чужую квартиру, под нами <…>.
Помню я этот сон: —
– выбегаю в столовую я, а за мной моя нянюшка с криками: «Обморок»… И этот обморок вижу я: он – дыра в лакированном нашем паркете <…>» (с. 44).
«<…> к нам вошел
–
Детское восприятие здесь только мотивировка, так как созданный ряд (дух) идет в сторону развеществления понятия.
«Рой» занимает, главным образом, первые две главы «Котика Летаева». Затем ряды образов оказываются установленными. И тогда автор переходит уже к более фабульному рассказу. Образы в этом рассказе не являются заново, у каждого героя: папы, няни, доктора Пфефера – есть свой ряд.
Привычки Котика: скашивание глазок, ощущение от кашицы и даже сидение на особом креслице – снабжены своими рядами; упоминаясь, они вызывают свой ряд, они (события «строя») только крючки, к которым притянут «рой».
Каждая вновь вступающая деталь становится «роем».
«Сроенная», она протягивается через всю вещь.
«Рой» сопровождает ее, как подкладка, подтверждаемый рядом повторяющихся моментов.
«Я умею скашивать глазки (смотреть себе в носик); узоры, бывало, снимаются с мест» (с. 46).
«Из кроватки смотрю: на букетцы обой; я умею скашивать глазки; и стены, бывало, снимаются: перелетают на носик» (с. 55).
«Я умею скашивать глазки (смотреть себе в носик): и стены, бывало, снимаются» (2-я книга, с. 39).
Скашивание глаз не просто игра, а снимание вещей с места, разрушение «строя», переход, возвращение в «рой». Иногда связь «роя» и «строя» взята нарочно парадоксальная: младенец на горшке – «стародавний орфист», кашка «обманула» его, и он созерцает «древних гадов» и видит «метаморфозы вселенной» (с. 53).
Белый заботится о второй мотивировке своей вещи (первая – антропософская), но не выдерживает ее правдоподобности.
У него мальчик видит (подробно) устройство человеческого черепа внутри, видит полуэлипсисы и строит ряды, не реализующие метафору, а развеществляющие слово.
Общее строение произведения, однако, отдает доминанту одному из заданий. Антропософская вещь, написанная Белым в самый разгар антропософских увлечений, все больше превращалась в автобиографию.
VI
«Преступление Николая Летаева» продолжает «Котика Летаева» и, отчасти, дублирует его.
Если следить по фабуле, то кажется, что начало одной вещи перекрывает конец другой.
С этой точки зрения «Николай Летаев» – вторая редакция «Котика Летаева».
Сам Андрей Белый, показаниям которого я доверяю мало, полувраждебно смотрит на «Николая Летаева». В «Записках чудака» Белый иронизировал над романной прозой, в предисловии к «Летаеву» он подтверждает иронию и как будто относит ее к данному произведению. Вот это место:
«Николай Летаев», по Андрею Белому, – духовное молоко, «пища для оглашенных».
Посмотрим, что преподносит оглашенным Андрей Белый.
Но не верьте писателям, у них психология ходит отдельно и досылается к роману особым приложением.
Часто писатель в стихах отрекается от стихов, в романе – от романа. Даже в кинематографе иногда появляется на экране реплика героя: «Как красиво, совсем как в кинематографе». И утверждение иллюзии, и обострение ее, и отрицание ее – все прием искусства. Объективно, конечно.
А что писатель отрекается от одной из своих вещей или предпочитает ей другую, тоже ни для кого не обязательно.
Конечно, толстовцам интересно, что Лев Толстой сказал кому-то, что его лучшая вещь – «Письмо к индусу». И для нас это очень любопытная толстовская демонстрация.
«Николай Летаев», вероятно, сменил «Записки чудака» и вытеснил (отчасти) «Котика Летаева» в порядке внутренней борьбы автора, а не является уступкой оглашенным.
По строению «Николай Летаев» обращает наше внимание тем, что в нем больше выражен мемуарный характер – больше событий. Выдвинуты отец и мать. Они существуют уже самостоятельно, уже построены вне Котика. «Рой» отроился. Может быть, в связи с этим изменился язык произведения в сторону просачивания в него (при убыли образной затрудненности) затрудненности чисто диалектной. Остранены уже не образ, а слово.
Приведу несколько примеров.
Для убедительности (в густоте) возьму их с двух страниц.
«<…> за стеклами – там, где туман,
«Тут мама не выдержит: и оправляя тончайшую выторочь лифа, она мелюзит:
«– Что ты, право, какой-то дергач, задергушишь – чужое! <…> Ты –
