сравнивая себя с ее героями, противопоставляя свое написанному, выразить в результате именно самого себя в своей сущности.
Письма часто бывают традиционнее, связаннее литературного произведения: они ограничивают пишущего уже тем, что он точно представляет себе адресата и его восприятие.
Федор Михайлович в своих письмах к любимому брату Михаилу условнее, архаичнее, связаннее, чем в литературных набросках.
Узнав о смерти отца, Федор Михайлович пишет брату.
Со дня смерти уже прошло полмесяца, но известие, вероятно, задержалось в пути. Брат успел написать Федору Михайловичу, что хочет, получив в Ревеле офицерский чин, ехать в деревню воспитывать сестер.
Федор Михайлович сперва оправдывается в том, что ответ задержался: не было денег на отсылку письма.
«Ну вот наконец и тебе письмо мое!
Поговорим, потолкуем!
Милый брат! Я пролил много слез о кончине отца, но теперь состоянье наше еще ужаснее; не про себя говорю я, но про семейство наше. Письмо мое отсылаю в Ревель, сам не зная, дойдет ли оно до тебя... Я наверно полагаю, что оно тебя не застанет здесь... Дай-то бог, чтобы ты был в Москве; тогда об семействе нашем я бы был покойнее; но скажи, пожалуйста: есть ли в мире несчастнее наших бедных братьев и сестер? Меня убивает мысль, что они на чужих руках будут воспитаны. А потому мысль твоя, получивши офицерский чин, ехать жить в деревню, по-моему, превосходна. Там бы ты занялся их образованьем, милый брат, и это воспитанье было бы счастье для них. Стройная организация души среди родного семейства, развитие всех стремлений из начала христианского, гордость добродетелей семейственных, страх порока и бесславия вот следствия такого воспитанья. Кости родителей наших уснут тогда спокойно в сырой земле; но, милый друг, многое должен ты вынести».
Письмо довольно длинное, я привожу из него только отрывок.
Может быть, архаичность стиля вызвана необычностью повода. Выражение «стройная организация души среди родного семейства», «гордость добродетелей семейственных», само расположение слов, инверсии, то есть перестановки слов, некоторая торжественность письма, образы письма – «кости родителей» – все это мертво и официально.
Так не писали и во времена Карамзина.
Ни Михаил Михайлович, ни Федор Михайлович в деревню не. поехали. Все это был прекраснодушный разговор, сказанный потому или, вернее, написанный потому (чернила здесь все время чувствуются), что живого слова, живого признанья в ужасе происшедшего не было даже между двумя чрезвычайно любящими друг друга братьями.
Разговор здесь идет о другом, – не о смерти, а о благих намерениях.
Для того чтобы найти новое слово, нужно быть писателем. Сами по себе слова говорят только об общем. Самое типичное слово в словаре – «это», оно содержит в себе только указанье без вскрытия сущности предмета, на который направлено вниманье. Слова рождаются для указания и до конца не могут исчерпать предмет, не могут показать его сущность.
Искусство не рождается из слова, оно преодолевает слово. Словесными сочетаниями оно прорывается к миру, и для этого оно сопоставляет прежде существовавшие литературные явления, преодолевая их, стремясь увидеть то, что еще не увидено, описать существующее, но еще не описанное.
Писатель создает не словарь понятий, а способ новых раскрытий явлений.
Достоевский всю жизнь искал слово для конкретного выражения.
В. И. Ленин, конспектируя лекции Гегеля по истории философии, записывает:
«Подробно о том, что «вообще язык выражает в сущности лишь общее; но то, что мыслится, есть особенное, отдельное. Поэтому нельзя выразить в языке то, что мыслится».
Дальше он пишет: «NB в языке есть только
Язык помогает человеку в отвлеченном мышлении. Он помогает мыслить общим, не возвращаясь к частному, мыслить языковыми формулами.
Но язык заменяет явления словами, тем самым в какой-то мере отодвигает самое действительность, заменяет ее «второй системой сигналов».
«Искусство» не может быть определено только как «художественное мышление», иначе мы получаем пересказ термина.
Литература словесна, но в ней существует и борьба со словом, для восстановления действительности, для полного ее ощущения, а не только для осмысливания и перевода в понятия.
В литературе идет борьба за возвращение действительности, за прикосновение к ней.
Мы имеем понятие – железнодорожная линия. Поэт пишет:
Железнодорожная линия выражена линией вагонов, в которых цвет стал частностью, характером, раскрытием.
Поэт как бы нарушает техническую полосу отчуждения, вводя технику в ощущение. Он пишет дальше:
Перестановка частей термина восстановила ощущение явления, как бы затормозив восприятие, задержав его и выделив, пересоздав термин, вернув ощущение.
В литературе восстанавливается ощутимость мира, и это восстановление начинается с овладения языком, с переосмысливания его направленности.
Аристотель в XXI главе «Поэтики» пишет:
«Всякое имя бывает или общеупотребительное, или глосса, или метафора, или украшение, или вновь составленное, или растяженное, или сокращенное, или измененное.
Общеупотребительным я называю то, которым пользуются все, а глоссой – то, которым пользуются немногие. Ясно, что глоссой и общеупотребительным может быть одно и то же слово, но не у одних и тех же. Напр., дротик – у жителей Кипра общеупотребительное, а у нас оно глосса».
Словоупотребление меняется для создания эстетического переживания, которое служит средством познания конкретной существенности предмета.
Переправа – это переход с одного берега на другой.
Берег может быть или левым, или правым. Само название берега левым или правым как будто бы не обогащает нашего знания и не освежает его.
Но может быть случай, когда темой высказывания, центром картины является переправа. Твардовский пишет:
Поэт как бы расчленяет понятие и возвращает свежесть восприятия того, что уже не воспринималось, делая это через прозаическое название берегов.
Теркину надо плыть через реку. Реку надо показать как преграду. А для этого надо отделить берег от берега, как бы раздвинуть их. Здесь нет ни образа, ни украшения, ни изменения, ни глоссы, но найден новый способ раскрытия ощущения в том, что стало понятием.
A. П. Чехов пишет к брату Александру 26 января 1887 года:
«Живется скучно, а писать начинаю скверно, ибо устал и не могу, по примеру Левитана, перевертывать свои картины вверх ногами, чтобы отучить от них свое критическое око».
Писатель не может переворачивать вверх ногами свой рассказ, но он проверяет ощущение через сюжетные изменения.
Горе извозчика, потерявшего сына, обновлено тем, что жалобы и рассказ старика обращены к усталой лошади.
Переворачивают не для того, чтобы удивить, а для того, чтобы создать ощущение реального.
Необычайность словаря Достоевского ощущалась всеми как нарушение языковых норм в литературе.
B. Виноградов связывал этот язык с чиновническим, мещанским словоупотреблением.
