То есть он сравнивает шум с тишиной.
Когда происходит сражение ахеян с троянцами, Гомер говорит:
Вот этот переход из одного семантического порядка в другой, вот такое вышибание понятия из обычного делает Гомер, делает Достоевский, это умеет делать и Толстой.
Когда верующий человек Достоевский говорит устами черта «взвизгивание хора херувимов», отстаивая исторический рай, презираемый и обожаемый, то мир великого искусства – это сдвиг; сдвиг, а не отпечаток.
Так писал Пикассо.
Хорошо переводил грузинских поэтов Пастернак.
Почти вся культура изображает в переводах мифы. Значит, перевод из одного искусства в другое все же возможен.
Тысячелетия говорят в пользу этих переводов, потому что даже если они не похожи – они переосмысливаются. Я за переводы, только не с подстрочника.
Человечество многослойно.
Пруссаки очень горды, а пруссы – название литовского племени. Люди, называемые пруссаками, утверждали свое превосходство, называясь чужим именем. Человечество многоголосно.
Хлебников говорил: «О сад, сад, где железо напоминает братьям, что они не братья, и отделяет зверей от друзей». И говорил, что каждый зверь по-своему воплощает какую-то идею.
Перевод невозможен без понимания этой многослойности, и одновременно всечеловечность невозможна без перевода.
Бессмертие искусства, переводимость его из эпохи в эпоху поддерживает идею возможности перевода.
У великих писателей лежат черновики будущего, которых еще нельзя осуществить даже ему, писателю. Но черновики возникают неожиданно.
«Рваный стиль» Достоевского достигался большой работой. Его черновики – более литературно приглажены, чем чистовое. Он взъерошил свой стиль. Он как бы делал прикидки, он сверхгениальный человек.
Толстой сам говорил – вы знаете где – «повесьте меня».
Это странное желание закреплено молчаливым удушением Корделии.
Король превращает свой удел в свою собственность. Его изгоняют собственные дочери. Третья дочь, восстанавливая справедливость, приходит с тем мужчиной, которого она полюбила, и этот мужчина француз. Французская армия входит на землю Англии. Ее разбивают. Корделию вешают. Она, очевидно, изменница.
Но ее условная измена – перемещение цены поступка.
Любовь Корделии уже не преступление, цена поступка иная, и мы ищем эту тайну.
Тайну сюжета Корделии и ее отца – короля.
Отношения меняются, смещаются или обращаются в нечто иное.
В небольших герцогствах эпохи Возрождения меняется время, и время изменения создает свою раму. Раму трагедии.
Молодой поэт в «Чайке» строит на берегу тихого озера театр.
Пьеса его не доигрывается. Ее пародируют, ее осмеивают на сцене чеховской пьесы.
В той пьесе, которую создал Чехов, показав гамлетовское положение: драма происходит потому, что любимая уходит от человека, создателя нового искусства, к посредственному Тригорину.
Для Чехова это сюжет небольшого рассказа.
Юность Чехова и драмы Чехова построены на смещении и смешении смешного и трагичного.
Этого не понимали даже в великом театре Станиславского.
У Станиславского шла до Чехова пьеса, где по ходу действия в озере, в котором был потоплен колокол, квакали лягушки.
Лягушки остались не всеми понятые, и Станиславский использовал этих старых лягушек.
Лягушки квакали в озере «Чайки».
Произошел разговор.
Станиславский сказал, ведь правдиво, лягушки квакают потому, что есть вода.
Чехов возразил рассеянно, что неправда, есть поэзия, а поэзия говорит об умершем мире, все смерть, все замерзло.
И это было во второй раз освистано и осмеяно так, как смеются и свистят люди, не понимающие искусства.
Искусство основывается на смене всяких отношений, на открытии новых неравенств.
Система сламывается целиком, как будто отбрасывается.
Восстанавливается свежесть отношения частей.
Это и есть смена школ, – великие сломы в жизни искусства.
Алатиэль в «Декамероне» переживает приключенческий роман. Она не знает языка, попадает в разные ситуации, и мы читаем о театре жестов.
Так новелла становится пантомимой.
Прошло шестьсот лет после Данте, может быть семьсот лет, шестьсот лет после «Декамерона».
Скажем, прошло шестьсот лет. В этом году объявлено, что наш год – год женщины. Это означает, что во все остальные годы и, вероятно, тысячелетия женщинам было тесно.
Что правда.
Боккаччо это хорошо знал.
Человек, учившийся каноническим правилам, не занятый, бедный гость в высокопоставленных домах, незаконный сын своего времени – Боккаччо узаконивал новые правила искусства; его флорентийки XIV века подготовили речи героинь Шекспира XVII века и самоанализы мужчин.
В конце романа изменившая мужу женщина, не нашедшая среды, не нашедшая преобразованной жизни, – она как будто не там высадившаяся пассажирка. На странной станции Обираловка она видит странных людей, странные плакаты, видит, что жизнь уже стала грязным мороженым. А настоящая жизнь кажется поддельным водевилем.
Когда хотят потушить огонь, то по нему бьют палкой, довольно сильно.
Меня били всеми предметами, чтобы только потушить.
Благодарен тебе, мягкий теплый Сфинкс, который шептал мне хорошие слова, разувая меня, Сфинкс, который лежал на дороге моей жизни.
Могу рассказать твою жизнь с большей подробностью, с большей точностью, чем большинство своих книг.
Помню, как мы встретились. Было зеркало, в которое мы оба смотрели, ты была в сером, смотрели, не видя друг друга, но видели друг друга через это зеркало.
У Шекспира виноватые сперва виноваты, потом не виноваты.
Человек, защищенный предсказаниями, утоплен.
Вместе с тем, когда Макбет говорит, что на него идет лес, то он действительно идет на него.
Подтвержденная возможность для дерзания – она сама по себе является как бы развязкой.
