– Вот как надо было сражаться, господа! Если бы фельдмаршал Кутузов действовал так, как я сегодня, то последствия сражения были бы иные.
Генералы безмолвствовали. Даже свита молчала. Была вся группа так неподвижна, как будто бы она нарочно позировала для Федотова, стоявшего с краю, вместе с ординарцем генерала Офросимова.
После молчания в толпе кто-то сказал внятно, но ни к кому не обращаясь:
– Государь забывает, что сегодня не было ни ядер, ни пуль, а главное – в поле не было Наполеона.
Впоследствии голос был выяснен и уточнен: он оказался принадлежащим генералу Давыдову, брату известного партизана и поэта Дениса Давыдова.
Николай как будто не слыхал этих слов. Он вступил в стремя, и все генералы вскочили на лошадей. Он еще раз осмотрел поле.
Забили барабаны, и полки пошли церемониальным маршем, соблюдая интервалы и дистанции. Шел скорым шагом полк егерей; люди были малорослы, но кивера дополняли их до общегвардейского размера. Белые ремни снаряжения, натертые воском, вылощенные, блестели. Сверкала медь, сверкали штыки. Расслабленные, чтобы отбивать такт, ружья дребезжали.
Поле было великолепно. Царь подъехал к командиру полка Офросимову и сказал ему:
– Хорошо идут! Амуниция в порядке! Дай мордашку!
Они поцеловались, и после этого запели певчие, и все сто семнадцать тысяч людей, принимавших участие в этой батальной картине, пали на колени и выслушали молебствие; артиллерия произвела семьсот девяносто два выстрела.
Войска вернулись в Петербург. Началась петербургская жизнь с караулами, парадами, с редкими посещениями Эрмитажа.
Служба продолжалась; сменялись караулы, проверялась амуниция. Появилась мода на шинели с двойными длинными воротниками. И 23 января 1841 года повелено было большие воротники офицерской шинели иметь длиною, начиная от нижнего края малого воротника, в один аршин. В том же году повелено офицерам во всех случаях носить брюки со штрипками.
В том же году при проверке пригонки капсульной сумки и пуговицы касочной чешуи штабс-капитан Ган, заметив неисправность, ударил штрафованного солдата первой роты Иванова.
Иванов сорвал со штабс-капитана эполеты и бросил их на землю. Полк стоял по команде «смирно», и никто не вступился за штабс-капитана.
Запись об Иванове в полковом журнале лейб-гвардии Финляндского полка коротка:
«Рядового Иванова из разряда штрафованных, как не выдержавшего шпицрутного наказания, определенного по конфирмации его императорского высочества, и умершего в госпитале, из списка штрафованных исключить и снять с полкового довольствия».
Но не мог забыть рядового Иванова капитан Федотов.
Над городом
…Вдохновение нужно в поэзии, как и в геометрии. [34]
Карлу Брюллову было поручено изобразить на плафоне Исаакиевского собора богоматерь, сидящую на престоле среди облаков, а рядом с ней Иоанна Крестителя, Иоанна Богослова и сонм святых, соименных членам императорского дома.
Портреты членов императорской семьи Брюллов уже делал и бросил, начав превосходно. Он рисовал также и Николая, но прервал работу, так как император опоздал на двадцать минут на сеанс. Все это ему прощалось, потому что художник имел право на странности, так же как кавалерийская лошадь могла горячиться, но, горячась, подчиняться удилам и шпорам, что придает особую красоту посадке всадника.
Теперь предполагалось написать свыше тысячи шестисот квадратных аршин живописи. В этом просторе, опершись на облака, академически прославленные, должны были стоять особы императорской фамилии, как бы привыкая к будущему своему квартированию в небе. Несколько ниже их, на барабане под окнами, должны были быть изображены фигуры двенадцати апостолов, поддерживающих веру и престол. Под ними на парусах свода надо написать было четырех евангелистов.
Чертя проект гигантской росписи, художник был охвачен вдохновением и гордостью. Целые группы и отдельные детали росписи вставали перед ним даже во сне. Особенно его вдохновлял плафон, который повторял размах работы Микеланджело.
Брюллов с радостью хотел рисовать людей, которых не уважал. Ему казалось, что, преображенные кистью, вознесенные на высоту сорока саженей, они перестанут быть собою и будут только отображением высокой души Брюллова, его гениального мастерства и размаха, станут живописью спокойной, величественной и реальной, как скульптура.
Были приготовлены картоны, с картонов сняли контуры на грубой бумаге, контуры были пробиты проколами и припорошкой перенесены на кривизну купола. Роспись уже лежала на белизне подготовленной штукатурки легким черным бегом точек.
Высоко стояло солнце. Над куполом крест сверкал в синем небе. Купол накалился, как медная солдатская каска на параде. Расписанные под мрамор медные стены барабана купола раскалились и пахли вытопленной печью.
Умелая кисть бежала по контуру, и цветное видение заполняло купол.
Внизу чуть блестела мраморная пропасть здания. Купол был отдален от собора разборными рамами. В соборе шли работы по мрамору. Там рубили, полировали, вырезали, набирали рисунки из разноцветного мрамора. Весь собор был полон слитного шума легких молотков каменотесов, как будто в траве стрекотали миллионы кузнечиков.
Тяжелая и белая пыль пробивалась вверх, мутно висела в полосах света, садилась на стены плотным слоем. Низкий, некрутой деревянный мостик был перекинут под ложным сводом, повторяя его изгиб. Карл Брюллов стоял на мостике с кистью в руках; клубящиеся драпировки, голубые облака уже дымились и плыли под быстрой кистью, рождались на плафоне гиганты, и художнику казалось, что он сам имеет рост исполина. Он быстро, размашисто и верно писал клубящиеся одежды, руки святых, устремленные вдаль в смело найденных ракурсах. Брюллову казалось, что он создает сейчас живописное сердце великого города. Художнику захотелось сейчас же увидеть этот город, построенный Земцовым, Захаровым, Растрелли, Стасовым.
В середине плоского ложного свода, закрывающего снизу барабан собора, еще светился огромный круглый просвет. Это отверстие должно было быть потом закрыто отступающим плоским потолком без росписи, так чтобы оставалась щель между ним и сводом с плафоном для вентиляции. Здесь же должна была проходить цепь, на которой будет висеть огромный, как корабль, голубь, изображающий святого духа. Листы, из которых должен был быть собран святой дух, уже были выбиты, склепаны и золотились у входа в храм. Огромное отверстие еще не было закрыто, оно помогало освещать и проветривать темный и пыльный храм. Внизу в собор свет входил и пестрел мраморами, крупными пятнами открытых ворот.
Легкая крутая лестница вела туда с мостика, на котором работал художник. Брюллов часто поднимался по лестнице туда, к огромным окнам, освещающим путаные чугунные стропила купола, и там отдыхал. Окна держали открытыми, для того чтобы прохладить раскаленную позолоченную медь купола и расписанную под мрамор медь барабана. Морской ветер прорезал печную жару раскаленного, залитого солнцем и пересеченного косыми тенями помещения.
За Невой поднимался петропавловский шпиль, и с него, держась за крест, дружелюбно смотрел на Брюллова ярко позолоченный ангел. Другой ангел, похожий на императора, стоя на Александровской колонне, не в силах был подняться до высоты купола и смотрел на Брюллова исподлобья, угрожая ему крестом.
Люди внизу – мелкий мир, только тенями обозначенный; на северном берегу, у Невы, – давно завоеванная Академия художеств; рядом с ней обелиск Румянцеву и сфинксы; дальше к северу – Галерная гавань, взморье, желтые отмели; там, между Васильевским островом и Галерной гаванью, живет художник Федотов и пишет маленькие картины.
Зыбкие, легкие туманы, разделенные широкими полянами солнечного света, стоят над Невой, над Большой и Малой Невкой. Огромный город лежал на берегу бледно-голубого залива, как будто написанный гениальной кистью Сильвестра Щедрина. Кронштадт в заливе, с которого ветер смел туман. За ним – миражи, приподнятые над морем, висящие в небе, как мазки подмалевки на холсте картины. На юг
