по сторонам круглого красивого лица. Богатый мундир украшен орденами и каким-то мехом. Это приближенный Екатерины Второй серб Семен Зорич, который на подаренный ему императрицей капитал основал в подаренном ему городе Шилове корпус. Потом здание корпуса сгорело. Корпус перевели в Гродно, из Гродно – в Смоленск, затем корпус попал в Тверь, Ярославль, Кострому и, наконец, в Москву.
Так ехал корпус вместе с портретом Зорича, старыми знаменами и пушками-единорогами.
В Москве корпус был открыт в 1824 году.
Хотя на ремонт здания отпущено было почти девятьсот тысяч рублей, огромный дворец отремонтировать целиком не удалось, здание только подкрасили да починили крышу.
Начался набор кадетов. Пятьсот воспитанников не смогли заполнить все здание.
Наборы продолжались.
В 1826 году осенью Павел Федотов с отцом, одетым по форме, поднялись по лестнице. Неширокая лестница шла на второй этаж двумя маршами; перила украшены киверами с позолоченными султанами.
В комнатах директора паркет был так натерт, что походил на озеро под желтым льдом.
К директору Федотовых не повели – их принял в овальной комнате, похожей на табакерку, дежурный офицер в мундире и в треуголке с султаном.
Отдали документы. Отец ушел, нерешительно шагая по желтому льду. Павел побрел за офицером. Они попали в бесконечный коридор, окрашенный внизу масляной краской, а сверху выбеленный. Прошли через огромный зал, в котором два ряда колонн стояли в вечном равнении. Потом попали на узкую лестницу с чугунными рубчатыми ступенями, и здесь кончился всякий парад. Лестница привела опять в коридор, и Федотов оказался в толпе детей в порыжевших суконных мундирах, грубо залатанных.
Забил барабан; все стали в строй; Федотов – в конце шеренги. Подошел офицер; толстое брюхо его было обмотано шарфом.
– Выправки нет! – сказал офицер и поднял голову Павы. – Теперь смотри на меня, подбери живот, расправь плечи, сдвинь каблуки, не дыши и стой свободно! Не напрягайся!
Федотов посмотрел кругом, подобрал живот, вытянулся.
– Недурно! – решил офицер.
Пахло незнакомым постным маслом, ламповым чадом и чужим казенным сукном.
Барабан застучал, все замаршировали. Однообразная масса привычно отбивала шаг, и только новички путались в ногах.
Корпус огромен, каменные коридоры его похожи на улицы. Мальчик шел из коридора в коридор, с лестницы на лестницу, по скругленным, стертым ступеням и снова попадал в коридоры.
Барабаны стучали в коридорах: еще где-то маршировали.
Улицы коридоров сменялись площадями лестничных площадок, над площадками висело казенное небо сводов.
Вдаль уходили дороги коридоров.
Новички шли стаей, дробно стуча по камням лестниц тяжелыми, казенными, непригнанными, чужими сапогами.
Зал был так велик, что уже не походил на помещение, – казалось, что это поле.
Небо сводов расширялось.
Окна висели где-то вверху, на сажень от пола.
Оглушительный стук барабана повторился, и все построилось вдоль четырех стен необъятного зала.
Маленькие новички встали в концы шеренг и притворялись тоже чужими и казенными.
По команде все повернулись в сторону. Мерный топот ног согласился со звуком барабана и умолк.
Исчезло все цветное, все позолоченное – было только черное и немного красного. Ряды повернулись, поставили ногу; ударил барабан; послышался шум, как будто землю били розгами.
– Крепче, реже! – сказал офицер.
Строй маршировал.
Столовая была поменьше зала, и свод нависал над ней низко, несколько напоминая перевернутое корыто. Под корытом – окна в обе стороны; с обеих сторон сквозь окна видны одинаковые дворы; через двор были видны еще окна, а над окнами львиные морды смотрели на кадетов, держа в зубах толстые серые каменные кольца.
Ряд длинных столов, уставленных приборами, похож был на грядки весенних огородов без зелени. На стол брошены оловянные тарелки с крупно нарезанным хлебом. Серая соль лежала на досках стола целыми грудами, как будто самих кадетов сейчас, как капусту, изрубят и посолят.
Все выстроились перед столами, наступило молчание; в молчании быстро и убедительно что-то проговорил барабан; все запели в ответ:
После молитвы барабан простучал что-то совсем короткое; шаркнули скамьи, и начался однообразный звон посуды.
После обеда – барабан.
Пошли в зал. Меркли окна – наступал вечер. Темные коридоры еще более вытянулись – им теперь, казалось, не было конца.
Из тьмы появилась какая-то длинная, в серых, грубого сукна штанах и такой же куртке фигура. На куртке медные пуговицы; на одной из медных пуговиц блестит склянка со скипидаром; это старый солдат- ламповщик шел, отмеривая заученные шаги. Лестница лежала у него на плече согласно уставу. Ламповщик подходил к лампам, подставлял лестницу, мазал фитиль скипидаром, зажигал; лампы загорались тусклым светом, и начинало пахнуть конопляным маслом.
В комнатах холодно. Что-то проговорил барабан.
Кадеты пошли в дортуары. Железные кровати с плоскими постелями стояли тесными рядами, над постелями торчали железные палки, на палках черные доски, на досках надписи мелом.
Дежурный подвел Федотова к постели:
– Имя?
– Пава.
– Надо отвечать: «Павел». Фамилия?
– Федотов.
Дежурный написал мелом на доске: «Федотов-первый».
Федотов-первый разделся, служитель дал ему длинную рубашку из грубой холстины.
Федотов надел ее, и рубашка легла вокруг ног мальчика складками.
– Прыгай, Федотов-первый, в постель! Спать!
Свет в лампах убавили, на стенах обозначились окна.
– Как тебя зовут? – спросил сосед.
– Федотов.
– Ты откуда?
– Я с Огородников.
– А я костромской, – ответил сосед. – Я завтра покажу тебе голубей, я их уже полгода кормлю и не попался.
Утро влезло в окно серой львиной мордой с каменным кольцом в зубах.
Вдали, за серебряным снегом, за полянами и избами, златоглавая Москва. Из корпуса она казалась цветной и веселой: среди золотых глав поднимались, извиваясь и кривясь, легкие синие дымы московских печей.
В корпусе было много колонн, комнат, коридоров, лестниц с перилами, украшенными бронзой, но кадеты в нем жили бедно и даже голодали, особенно с утра. Утром давали сбитень – горячую воду с имбирем и патокой; к этому прилагалась небольшая пеклеванная булка.
Кадетов много и охотно секли, приговаривая:
– Реже! Крепче!
Секли по понедельникам. В этот день, после занятий, корпус замолкал. Под барабан по восемь человек в смену водили сечь кадетов, и слышен был из дальнего зала вой, потом перерыв, и под барабан по коридору шагала, равняясь, новая восьмерка.
При сечении иногда присутствовал сам директор, человек чувствительный. Он закрывал глаза то рукой,
