вероятно, обыкновенны.
Доктор Шед сам правил своим шарабаном, сидя на правой стороне прямоугольной передней скамейки.
Сзади, спиной к нему, сидела или его седая жена, или рыжая дочь.
И жена и дочь были обыкновенные.
У доктора Шеда были седые волосы, а одет он был в черный сюртук.
Обыкновенный.
Ни пулемета, ни знамени на шарабане доктора Шеда не было.
Жил доктор Шед около Урмии, и шла глиняная стена американской миссии на несколько верст.
За стеной не резали, там была Америка. Четырехугольный шарабан ездил по всей Северной Персии и по всему Курдистану.
Я увидал доктора Шеда в первый раз на совещании, когда мы требовали у персов пшеницы. Это был декабрь 1917 года.
Муллы в зеленых чалмах, гладя красные бороды красивыми руками с крашеными ногтями, ласково говорили нам, что они пшеницы не дадут.
Толстый заведующий хозяйством армии генерал Карпов с мягким со складками животом под мягкими складками сильно ношенного кителя ласково говорил персам, что мы пшеницу возьмем. Ногти у него были не крашеные, а обкусанные.
Русский консул Никитин (его убили потом, при отходе) нервничал и метался.
И тут среди нас возник доктор Шед в черном сюртуке.
Черным столбиком стоял он среди нас. Волосы у него были мытые и пушистые.
Я сидел в углу, френч мой был сильно поношен, я был без шубы, в непромокаемом пальто с обшмыганными краями рукавов.
Стыдился их и закрывал ладонями.
Шубу я бросил на погроме.
Здесь я был как фальшивая мачта. Такую мачту ставят на корабле после бури, привязывая к остатку срубленной старой настоящей мачты.
Я был комиссаром армии.
И вся моя жизнь из кусков, связанных одними моими привычками.
Доктор Шед сказал:
«Господа! Вчера я нашел на базаре у стены лежащего шестилетнего мальчика, совершенно мертвого».
Не только Робинзон, если бы перенести его в его лохматой одежде из шкур с необитаемого острова на лондонскую улицу, был бы странен.
Странен был и доктор Шед, считающий трупы на Востоке, где убитых не считают.
Раз в дороге на Кущинском перевале увидал я караван.
Верблюды шли размашистым шагом.
Их спины под высокими вьючными седлами казались похожими на спины борзых.
Звенели колокола под мордами верблюдов. Рысью частили лошади, перебивая мельканием своих ног широкие взмахи ног мягко ступающих верблюдов.
Лошади ниже верблюдов и со стороны видны на фоне одних верблюжьих ног.
Я спросил:
«Что везете?»
Мне сказали:
«Серебро доктору Шеду».
Конвойных почти не было.
Серебро шло к доктору Шеду непрерывно, и никто не накладывал на него рук, потому что все менялось и менялись люди, ищущие убежище за глиняной стеной американской миссии, но доктор Шед кормил всех.
О, горек чужой хлеб и круты чужие лестницы! Горьки были очереди Дома ученых!
А любителям синкретических эпитетов скажу:
«Горька мраморная лестница Дома ученых».
И горьки девять фунтов чешского сахара. И горек дым из щелей трубы моей печки. Дым разочарованья.
Но круче и горьче всего деревянные лестницы Берлина. А пишу я здесь на ломберном столе.
Помню, как раздавали паек в Урмии у Дегалинских ворот.
Громадная толпа курдов, почти голых, в лохмотьях и в полосатых половиках, накинутых на плечи (форма одежды, как известно, встречающаяся на Востоке), рвалась к хлебу.
Сбоку раздатчика стоял человек – или два, не помню, – с толстой нагайкой и умело умерял натиск толпы неспешными, но непрерывными тяжелыми ударами.
Когда русские ушли из Персии, оставив армян и айсор на произвол судьбы…
У судьбы же нет произвола, например, если человека не кормить, то у него одна судьба – умереть.
Русские ушли из Персии.
Айсоры защищались с героизмом волка, кусающего автомобиль за фары.
Когда же турки их окружили, они прорвали кольцо и побежали всем народом к англичанам в багдадскую землю.
Шли горами, и падали лошади, и падали вьюки, и бросали детей.
Как известно, брошенные дети не редкость на Востоке.
Кому известно?
Не знаю, кто собирает известия на Востоке.
А у судьбы нет произвола – брошенные дети умирают.
Тогда доктор Шед сел на свой четырехколесный шарабан и поехал вслед бегущему народу.
Хотя что может сделать один человек?
Айсоры шли горами.
В этих горах нет дорог, а вся земля покрыта камнями, как будто прошел каменный дождь.
Лошадь на этих камнях за сто верст истирает подковы.
Когда в 1918-м, голодом меченном году, зимой умирали люди среди обоев, покрытых ледяными кристаллами, то труп брали и хоронили с великим трудом.
Плакали по умершим только весной.
Весна же пришла, как всегда: с сиренью и белыми ночами.
Плакали по умершим только весной, потому что зимой очень холодно. Айсоры заплакали по своим детям уже у Ниневии, тогда, когда почва под их ногами сровнялась и смягчилась. Горько плакали весной в Петербурге. Горько еще заплачет когда-нибудь оттаявшая Россия.
Вышла ссора между горными айсорами и урмийскими.
До этого они не враждовали.
Так иногда в 1918-м, голодом меченном году, среди обоев, притертых льдом к стенам, люди спали вместе, потому что так теплей. Было так холодно, что они даже не ненавидели друг друга.
До весны.
Урмийские айсоры хотели идти назад отомстить за разоренные места и зарезать Синко-убийцу.
Бросая детей, они знали, что Синко идет сзади. У горных же уже перекипело сердце, и слишком устали они, чтобы идти через горы в третий раз.
У Ниневии они были почти дома.
Турок уже не было.
Дрались с одними курдами.
Для айсоров персы – как масло для ножа.
Урмийские айсоры шли быстро.
Синко бежал в Тавриз.
Айсоры обложили Тавриз.
Тавриз большой город, в нем очень много дверей в глиняных стенах улиц.
