Начало
В старой телефонной книжке имена людей, к которым уже нельзя позвонить. Но имена не вычеркиваются из памяти; не только жил я со своими друзьями, думал вместе с ними. В их ошибках есть большая доля моих ошибок. Вообще мне в жизни не удалось многих сделать счастливее. В их находках, правда, есть моя доля догадливости и след разговоров.
Познакомился с Борисом Михайловичем Эйхенбаумом в 1916 году. Был он удачливым, подающим надежды молодым ученым, писавшим нарядные статьи. Был беден, не тяготился бедностью, музыкант, бросивший скрипку, но не потерявший любовь к музыке, поэт, оставивший стихи, но еще переводивший стихи – переводы его сильно нравились Александру Блоку.
Хороший академический ученый, еще молодой, много испытавший.
В детстве его учили играть на скрипке. Потом он учился в институте Лесгафта.
Музыку он любил страстно; скрипку сохранил, страстно ненавидя.
Были у него необыкновенно красивые руки, легкое и сильное тело.
Познакомились мы на Саперном переулке, около дома, два балкона которого поддерживали четыре титана, сделанных из гипса и покрашенных в серый гранитный цвет.
Уже шли военные годы: титаны износились, видны были их тяжелые раны – белый гипс.
Познакомились, подружились.
Борис Михайлович, пройдя много путей, к тому времени был уже сложившийся филолог.
У него впереди была светлая и внятная судьба.
Я ему испортил жизнь, введя его в спор.
Этот вежливый, спокойный, хорошо говорящий человек умел договаривать все до конца, был вежлив, но не уступал.
Он был человеком вежливо-крайних убеждений.
Вокруг теснились улицы и переулки с названиями: Знаменская, Бассейная и Манежная, Саперный, Батарейный.
Между нами и Невой улицы Кирочная, Захарьинская, Шпалерная. Тянулись казармы с часовыми у ворот, места глухие.
Шла долгая война, появились на улицах раненые в халатах и очереди, стоящие у магазинов с сибирским мороженым мясом.
Кончалась Империя.
На улицах унтеры учили строю новобранцев.
Надо было ловко стучать каблуком при поворотах, но скособочившиеся третьеочередные сапоги только шаркали.
Бабушку свою помню; она, стоя на тротуаре, причитала негромко:
– И как он может быть исправным солдатом, пока не дали ему исправной одежды.
Я служил инструктором в броневом дивизионе: от растерянности пошел добровольцем.
Ночевал дома с увольнительными записками.
Встречался с друзьями-филологами.
Был я неизвестно кем.
Рядовой, а руководил школой шоферов. Не то солдат, не то футурист.
Издал я тогда с друзьями при помощи Осипа Брика две тоненькие книжки под названием «Сборники по теории поэтического языка».
Мы утверждали, что язык в поэтической функции имеет свои законы.
Кругом все было по-старому и все изменялось.
Среди одноэтажных казарм Шпалерной улицы приземисто подымался, с трудом отрываясь от низкого берега, Таврический дворец.
Когда-то тут блистал Потемкин-Таврический: на балах являлся он столь богато украшенным, что шляпу за ним нес адъютант – шляпа была обременена изумрудами и бриллиантами, как корона.
Тогда Таврический дворец был не столько дворцом, сколько танцевальным залом с огромными пространствами паркетов и дремучим болотистым садом.
Во время войны в Таврическом дворце продолжала заседать Государственная дума – здесь тлело мокрое неудовольствие.
Во время революции восставшие полки подошли к Государственной думе – по соседству.
Мне пришлось поспать на шоферской шубе между белыми колоннами; потом я увидал крутой амфитеатр Государственной думы – уже залом Совета рабочих и солдатских депутатов.
Довелось пятьдесят лет назад увидать в этом зале на высокой, не просторной трибуне Ленина – широкоплечего, высокогрудого. Он порывисто и плавно двигался на трибуне, обращаясь в разные стороны.
Как рано я все увидел, как поздно начал понимать.
Он вспоминается похожим на пламя, которое горит теперь на Марсовом поле.
Пришла и поднялась по ступеням революция.
Поднятые волной революции, не понимая ее, мы были в ней, ее не поняв, в нее влюблены, как влюбляются молодые люди.
Жили мы трудно.
В годы революции в Петрограде было холодно; провизии мало, очень мало; хлеб какой-то пестрый, взлохмаченный, в нем торчали соломинки, его можно было съесть, только если ты чем-то занят, когда тебе некогда смотреть. К счастью, мы были очень заняты.
У Бориса Михайловича было двое детей: сын Виктор и дочь Ольга. Семья жила на Знаменской улице – теперь она называется улицей Восстания.
У Бориса две комнаты. Жил он в маленькой, чтобы было теплее; сидел перед железной печкой на полу на груде книг, читал их, вырывал из них страницы и засовывал остальное в печку. Он был очень образованным, превосходно знавшим русскую поэзию и русскую журналистику человеком. В те годы провел он свою библиотеку сквозь огонь.
Книги очень плохо горят: пеплу дают много, и в пепле долго белеют слова, которые были напечатаны. Заболели дети Эйхенбаума. Сын Виктор умер. Однажды в голодный, холодный Петроград пришла оттепель. Взмок неубранный снег, пропотели стены, и на них черными пятнами обозначились те комнаты, которые еще топятся.
Снег таял, следы людей на нем чернели.
Я увидал на улице санки. Борис Михайлович, очень закутанный, вез на санях дочку Олю. Она была одета в шубку, и сверх шубки на ней был завязан крест-накрест старый вязаный платок.
Санки тяжело шли по талому снегу.
– Борис, тепло, – сказал я Эйхенбауму.
– Я не заметил... да, тепло.
Потом мы ели кашу с яблоками. В те дни было много яблок. Еще летом мы стояли за яблоками в очереди.
Помню – стоял рядом с Блоком. У Блока саквояж, и он спрашивал меня, войдет ли в этот саквояж десять фунтов яблок.
Яблоки сопровождали нас всю зиму.
Это было трудное время.
Я пишу об этом в книге не для того, чтобы упрекать прошлое, не для того, чтобы хвастать своим здоровьем, а для того, чтобы записать, что в то самое время мы были счастливы.
Мы читали доклады в брошенных квартирах. В квартире Брика, в квартире Сергея Бернштейна: и здесь топили печи книгами и карнизами и засовывали ноги по очереди в духовой шкаф, чтобы отогреть их.
Так сгорел у Бриков комплект журнала «Старые годы».
Борис редактировал классиков, над собраниями работал с Холобаевым, тексты были хорошо, заново проверены.
Мы читали доклады. С измученным лицом входил молодой Сергей Бонди с грузом на плечах.
Мы говорили о ритмико-синтаксических фигурах, о законах искусства и о законах прозы.
Тогда Борис Михайлович писал книгу о молодом Толстом.
