Другие люди.
Другие женщины.
Другие правила, нравы.
Это Кавказ Ерошки – старого казака, вольного человека, у которого была самая большая слава, самое лучшее оружие. И решает: «Это все – фальшь».
Правда – природа.
То есть охота.
Правда – настоящее казачество и настоящие горы. Брошка на них не удивляется.
Ерошка почти великан, он могуч, широкая грудь, могучие плечи, руки и ноги, не утратившие мускулов, они скрадывают рост казака.
Слова Ерошки, те слова, которые он говорит о душе Оленина: «Ты нелюбимый», – приговор.
Ерошка – человек своей нравственности. Он мало верит в бога, но это его не беспокоит.
Не боится он посмертного возмездия.
Говорит: умрешь, ну что ж, вырастет трава.
Оленин, врастая в казачью жизнь, решает; ну и что, что из меня вырастет трава.
Он не враждебен кабанам, на которых охотится: он не боится смерти.
Казак уезжает. Беспрерывны их посылы, он воюет. Женщина дома, на ней хозяйство, хлеб и виноград и скот на руках. Женщины красивы, великолепны; прекрасные, великолепные создания. Они кажутся, мы бы сказали, людьми другой, настоящей галактики.
В разговоре о женщине казаки говорят пренебрежительно, а в доме к женщине относятся с почтением: в женщине реальны основы жизни.
И Оленин влюбляется в Марьяну – одну из красивейших женщин в станице.
Марьяна существовала. Мы знаем даже ее имя. Ее прозвище было «Соболька». Услышав, что Толстой воюет в большой войне, она «посмотрела внимательно».
Об этом друзья сочли необходимым написать в воюющий Севастополь – так была она прекрасна, улыбнувшись на имя Толстого.
Толстой, человек, реально живущий много месяцев в этой станице, не может создать сюжета, который бы выразил сущность этой жизни.
Он изменяет вариант за вариантом, вырастая на этом.
Здесь он оглянулся на свое детство. Смог написать как бы мемуары мальчика. Не увидеть себя мальчиком, а быть тем мальчиком, ребенком, который записывает то, что он видит.
На Тереке Толстой пережил первую углубленность жизни.
Он и тут играл в карты. Проигрывался. Старался проигрыш уходивших тысяч представить небольшим несчастьем.
Хотел сэкономить на стоимости хлеба, вина, платья.
Он нашел друга – казака, похожего на Лукашку. Этот казак, его облик был трудно нарисован Толстым.
Толстой говорил, что он не может сразу нарисовать круг. Он должен долго подправлять.
Толстой разглядывал своих героев, вынашивая их не девять месяцев, как женщина вынашивает ребенка, а годы.
Он сперва видел своих героев, как будто они его знакомые, и приписывал им то, что приписывается полузнакомым людям, и постепенно они, изменяясь, становились ему хорошо известны.
Энергия заблуждения была энергией исследования человека, а для этого исследования человек входил в разные обстоятельства, реально предполагаемые, и потом эти обстоятельства сами входили в личную жизнь Толстого.
Он ревновал женщину.
Он хотел не «жить» с ней, он хотел «жить ее жизнью».
И не знал, как построить нестареющий роман.
Он его хотел написать даже стихами и написал два варианта стихов.
Это не былины.
Скорее – исторические песни.
В них рассказывается, как уходят казаки за реку, воевать с горцами. И как одни возвращаются, других привозят ранеными или убитыми.
Жизнь казачества в работе, в гульбе, в войне, в любви, в простоте и высокомерии; они считают, что только одни они и есть настоящие люди.
Оленин был человеком своего времени. О нем записал Толстой в текстах, которые ему пришлось выкинуть из книги, вероятно по соображениям цензуры. Там было написано: «Странно подделывалась русская молодежь к жизни в последние времена. Весь порыв силы, сдержанный в жизненной внешней деятельности, переходил в другую область внутренней деятельности и в ней развивался с тем большей свободой и силой. Хорошие натуры русской молодежи сороковых годов все приняли на себя этот отпечаток несоразмерности внутреннего развития с способностью деятельности праздного умствования, ничем не сдержанной свободы мысли, космополитизма и праздной, но горячей любви без цели и предмета».
Оленин ехал в литературную Утопию, обожаемую землю свободы и любви.
Девушка, его любящая, была для другой жизни; другой, но знакомой.
Он мечтал о синеглазой черкешенке, близкой потому, что она «чужая».
Эту мечту потом опроверг и возвысил Лев Николаевич Толстой в прекрасном рассказе «Кавказский пленник». Русский небогатый офицер, рукодел, покорный сын матери, попадает в плен. Была измена богатого друга, который мог прикрыть его уход своим оружием. Жилин дружит с черкесской девочкой.
Лепит для нее игрушки, ласков с ней, и она освобождает его из ямы.
Тут нет любви, тут есть высокая дружба и вера во всеобщую правду человеческого сердца.
Лев Николаевич выделял эту повесть и считал ее единственной просто написанной.
Едет в великое будущее молодой недоучка Толстой. Едет с флейтой, на которой не научится играть, с английским словарем, с недопереведенной книгой Стерна, с очень хорошим костюмом, который взят от французского портного, который он не оплатил и оплатит приблизительно через десятилетие. Он едет созреть и стать писателем. Но он не знает, что есть разные нравственности и разные освобождения. Едет научиться разнообразию человеческих сердец. Едет освободиться от иллюзий.
В старину мадеру ставили на палубу парусника и считали, что когда корабль дважды пересечет экватор, вот тогда вино станет совершенным.
Поставлю слова эти в любое место книги моей, вот хоть в это; в любое место, когда человек едет без адреса.
Поэт не безумен. Он знает, что он берет в руки. Он часто начинает с иронии.
Сколько раз усталое человечество думало о том, что нужно вернуться к первоначальной жизни, жизни счастливых дикарей, понятых изолированно. Так вот, в поэзии дикари – это не те люди, которые имеют свои дикие представления, это люди, которые не имеют наших преступлений, которые чисты от наших ошибок. Их осознал Руссо в великой работе.
По следам их шел Пушкин в «Цыганах».
Его помнят цыгане Молдавии. Они не помнят точно, но они согласны помнить, что такой русский барин, русский офицер Александр Пушкин мог ходить с цыганами, мог иметь ребенка от цыганки.
В память этого ребенка род Пушкина почти существует в цыганском воображении и не кажется фантастикой.
Во имя этого Рене искал счастья среди людей, свободных от культуры.
О них писал великий, с трудом забытый Шатобриан.
И наш почти современник, во всяком случае, современник всех великих людей, Толстой, хотел уйти не просто к крестьянам, свободным от знания, свободным от барства, свободным от притеснений, живущим в каких-то далеких степях, почти на краю или на краю Русской империи. Он разыскивал своего Оленина, своего Рене в дворянских родословных книгах, старых дворянских преданиях.
Он все надеялся, что, может быть, найдется этот человек.
Но не один, а вместе с открытым им обществом.
Первые планы романа «Казаки» называются «Марьяна». Потом они называются «Беглец».
