доказывать, что спектр антиатомов абсолютно такой же, как у обычных атомов?»
О, да, это они понимали! Удар был слишком силен, и в рядах противника наступило замешательство. По лицам сотрудничков Б. П. я понял, что для них уже все стало ясно — все-таки они были первоклассные физики. Больше они уже ни слова не вякнули. Но не таков был Борис Павлович! Немного оправившись от нокдауна, он стал ловчить: «Видите ли, я вовсе не считаю, что все метеоры состоят из антивещества. Например, спорадические метеоры вполне могут состоять из обычного вещества. Я полагаю, что только метеоры — продукты распада комет состоят из антивещества. Вы же не можете по спектру сказать, какой это был метеор — спорадический или кометный?» Вот тут-то мне пригодился Милман! «Именно могу! — сказал я, торжествуя полную победу. — Метеорный спектр определяется относительной скоростью, с которой происходит столкновение соответствующего потока с атмосферой. Спектры «догоняющих» метеорных потоков имеют несравненно менее высокое возбуждение, чем «встречных», так как их относительные скорости весьма отличаются. Специалист сразу же отличит спектр метеора, принадлежащего какому-нибудь потоку Драконид, от метеора из потока, скажем, Леонид. Излишне напоминать Вам, что метеорные потоки имеют кометное происхождение!» Победа была полная. Время было уже далеко за полдень. Б. П. отпустил сотрудников. Меня тошнило от голода — во рту со вчерашнего вечера маковой росинки не было, о чем я прямо и сказал хозяину. «Сейчас организуем». Секретарша принесла чай и какие- то приторно-сладкие пирожные. За чаем Б. П. продолжал почти бессвязно долдонить свою бредятину — ведь он был фанатик. Я же, смертельно усталый, мечтал о хорошем куске мяса и молчал. Расстались очень мило. Поехал на Московский вокзал (вернее, меня отвез туда шофер директора), где в полудремоте долго ждал поезда. В Москве никто не просил у меня отчета о поездке. Конечно, за командировку тоже никто не заплатил…
Эта история впервые заставила меня серьезно задуматься о путях развития и о судьбах нашей науки. Мне стало очень грустно. То есть умом я, конечно, понимал, какие безобразия у нас зачастую происходят. В случае с «антиматерией» судьба бросила меня, что называется, в самую гущу наших «великих проектов». В этом случае, как и в ряде других, все решала власть дико некомпетентных чиновников.
А Борис Павлович Константинов вскоре стал первым вице-президентом нашей Академии, н оставляя директорства ленинградским Физтехом. Он был, ей-богу, совсем неплохим человеком и вполне квалифицированным физиком-акустиком. В свое время он защитил докторскую диссертацию на тему: «Теория деревянных духовых инструментов». Однако главная его заслуга — весомый вклад в создание ядерной мощи нашей страны. Науку Борис Павлович любил — конечно, в меру своего понимания. А что касается антиматерии — может быть, по-человечески его даже можно было понять — очень хотел прославить свое имя в науке, ведь ничего же настоящего так и не сделал. И не случайно, что он часто повторял: «Настоящий физик — это тот, чье имя можно прочесть в школьных учебниках». Большинство его коллег находились и находятся примерно в таком же положении. Легализацию своих «антиматерийных» исследований Константинов пробил прямо через Хрущева, которого охмурил военно-прикладным аспектом этой чудовищной идеи. Говорят, что к тому времени относится фраза Никиты: «Имперьялисты пужают нас нейтронной бомбой… А у наших ученых в портфелях есть кое-что и получше…» И опять-таки не случайно Б. П. часто рекомендовал своим коллегам никогда не отказываться от договорной тематики прикладного характера, ссылаясь на известную историю с Ходжой Насреддином. Человек кипучей энергии, Б. П. сжигал себя на малопродуктивной организационной работе и преждевременно скончался в 1969 году, когда ему было 59 лет.
А на развалинах группы, искавшей антиматерию, возник на Физтехе сильный астрофизический отдел, где есть несколько толковых молодых людей и выполнен ряд важный исследований, в том числе экспериментальных. Так что нет худа без добра…
Перед зданием Физтеха, внутри уютного дворика на довольно высоком постаменте установлен бюст Бориса Павловича. Рядом доска, на которой надпись: «Здесь с 1927 по 1969 год работал выдающийся русский физик Борис Павлович Константинов». Когда я бываю на Физтехе, я всегда останавливаюсь перед этим бюстом и вспоминаю тот далекий зимний день 1962 года. Неподалеку стоит бюст основателя Физтеха Абрама Федоровича Иоффе. Никакой мемориальной доски там нет. А вот около третьего бюста — Курчатова — такая доска есть. На ней много лет красовалась надпись, что де здесь работал выдающийся советский физик. В прошлом году слово «советский» переделали на «русский». Полагаю, что это случилось после моих язвительных комментариев по поводу столь странной иерархии эпитафий…
История одной ненависти
В хорошо известный всем астрономам конференц-зал Астрономического института имени Штернберга в начале мая 1971 года, быстро оглядываясь, вошел Валерьян Иванович. Был какой-то занудный ученый совет. Вряд ли, однако, это мероприятие было причиной появления в зале такого редкого гостя, каким был профессор Красовский, ведавший в Институте физики атмосферы ее самыми верхними слоями. Он явно кого-то искал. Через несколько секунд выяснилось, что искал он меня. Он сел в пустое, соседнее с моим кресло и темпераментно прошептал в мое ухо: «Наконец-то я узнал, кто он такой!» «Кто это он» — спросил я. «Как кто? Прохвостиков!» — Валерьян Иванович, конечно, имел в виду своего заклятого врага профессора Ивана Андреевича Хвостикова. «Бога бы побоялись, — сказал я, — ведь Вы же все-таки сын священника. Сколько уже лет прошло, как умер Иван Андреевич, а Вы все еще его грызете!» Валерьян Иванович досадливо отмахнулся: «Вот еще… А я все-таки узнал, кто он такой».
Здесь я должен сделать отступление в своем рассказе. Судьба столкнула меня со столь незаурядной личностью, какой, несомненно, является Валерьян Иванович, очень давно, еще в 1949 году. Симеизская обсерватория лета 1949 года была аномально богата яркими личностями. Чего, например, стоил Николай Александрович Козырев, реликт довоенной Пулковской обсерватории, фактически уничтоженной репрессиями 1937 года. И, конечно, сердцами и умами астрономической молодежи (а я был тогда на 35 лет моложе…) владел незабвенный Григорий Абрамович Шайн. Валерьян Иванович не был астрономом. Он тогда работал в некоем закрытом «почтовом ящике» и приехал на обсерваторию внедрять новые, высокочувствительные приемники инфракрасного излучения — электронно-оптические преобразователи (ЭОПы). Дело это было окутано строжайшей секретностью — Валерьяна Ивановича сопровождали два довольно мрачных типа, которых мы, молодежь, почему-то называли «жеребцы Красовского».
Работа Валерьяна Ивановича оказалась чрезвычайно успешной, особенно в части изучения свечения ночного неба, в спектре которого в ближней инфракрасной области им были открыты ярчайшие полосы излучения. На этой почве между мною и В. И. произошел весьма острый конфликт. Не будучи искушен (во всяком случае, тогда) в теоретической спектроскопии, он отождествил открытые им полосы с запрещенными электронными переходами молекулы кислорода О2, между тем как я буквально «сходу» отождествил эти полосы с вращательно-колебательными переходами молекулы гидроксила ОН. Ситуация создалась острейшая, тем более, что все это случилось во время Всесоюзной конференции по спектроскопии в Симеизе.
Дело доходило до попытки применить против меня такой сильный и испытанный «полемический» прием, как обвинение в разглашении государственной тайны. Все это я узнал много позже, а тогда я и не подозревал, на краю какой бездны я прыгаю, подобно птичке божьей. А все «разглашение» сводилось к тому, что я показал аспиранту, как работает ЭОП. В попытке уничтожить меня с помощью недозволенного (в нормальном обществе и в нормальное время) приема ведущая роль принадлежала тогдашнему зам. директора, а нынешнему директору Крымской обсерватории А. Б. Северному, кстати, за год до этого пригласившему меня на эту обсерваторию работать. От неминуемой гибели (дело-то происходило в 1949 году) меня спас, как я узнал много лет спустя, Григорий Абрамович Шайн.
Прошло несколько лет. Отождествление инфракрасного свечения ночного неба с вращательно- колебательными линиями гидроксила стало общепризнанным. Валерьян Иванович, к этому времени вырвавшийся из своего «ящика» и ставший сотрудником Института физики атмосферы, полностью признал «гидроксильную» теорию и немало способствовал ее торжеству, получив с помощью ЭОПов превосходные инфракрасные спектры ночного неба, на которых видна вращательная структура полос ОН. От старого конфликта ничего не осталось, и между нами установились ничем не омраченные до сих пор дружеские
