всеми недостатками и капризами, как было раньше. Теперь он уже не знал, чего хочет сильнее: вернуть прежние отношения или больше никогда не видеть сестру.
Последние месяцы Ивенна редко покидала материнские покои. Ни лекарь, ни фрейлины не нуждались в ее помощи, привычно исполняя все желания больной. Пользы от младшей герцогини не было никакой, но и вреда тоже. Ивенна знала, что мать медленно, но неизбежно уходит, и хотела провести с ней последние дни. Леди Сибилла тоже знала, что умирает — лекарь не стал скрывать, да и не удалось бы, уж на что был привычный успокаивать больных, а под нахмуренным взглядом старой герцогини не смог выкрутиться, признался, что до осени леди не доживет. Мать и дочь почти не разговаривали, казалось, они и не замечают друг друга, но стоило Ивенне выйти по делам — и герцогиня сильнее обычного чувствовала боль в спине.
Соэнна приходила по вечерам, не жаловалась, чтобы не беспокоить свекровь, но по печальному взгляду и так все было понятно — Иннуон по-прежнему не исполняет своих обещаний. Наконец, девушка не выдержала — она понимала, что леди Сибилла тяжело больна, но никто, кроме матери не заставил бы Иннуона подчиниться. На свои женские чары Соэнна давно уже не рассчитывала — окажись она с Иннуоном на необитаемом острове, он, быть может, и поддался бы мужской природе, но в замке не переводились симпатичные служанки, всегда готовые услужить господину. По красоте им было далеко до великолепной Соэнны, но герцог не отличался особой требовательностью, да и потом, утром служаночки торопливо убегали на кухню, путаясь в одёжках, а в темноте особо ничего и не разглядишь. Девушка улучила момент, когда Ивенны не было в комнате, она по-прежнему считала невестку подлинной виновницей всех своих бед, хотя и заметила, что муж стал избегать сестры, и бросилась на колени перед свекровью:
— Леди Сибилла, — плакала молодая герцогиня у постели старой, — нет у меня больше ни сил, ни надежды. Вы все подождать говорите, мол, опомнится, а уже два года прошло! Всех служанок в замке перепробовал, только мною брезгует!
— Не плачь, дитя, подожди еще немного, все изменится.
И тут Соэнна в отчаянии прибегла к последнему козырю, хоть и понимала, как больно будет старой женщине услышать такое о своем единственном сыне:
— Изменится, как же! Он в брачную ночь сказал, что терпеть меня в женах будет, только пока вы живы, а потом прогонит прочь! Для того и не спит со мной, чтобы брак по закону не был совершен! И похоронить вас не успеет, как отправит меня к отцу с позором! — Девушка в ужасе закрыла рот ладонями — последняя фраза вырвалась сама собой.
Леди Сибилла долго молчала, было больно говорить, даже дышать. Вот оно как, не мальчишеское упрямство, а осознанная подлость. Ждет, пока мать умрет, уже два года ждет… и ведь дождется скоро. Она опустила руку на голову Соэнны:
— Успокойся, милая, как я сказала — так и будет. А ты смотри, Иннуон не простит, ни тебе, ни мне. Только мне-то уже будет все равно, а тебе с ним всю жизнь мучаться. Может, не стоит оно того? Вернешься к отцу, все уляжется, найдут тебе другого мужа.
— Нет! Мне другого не надо! — На счастье Соэнны, свекровь не могла прочитать ее мысли. Соэнна не хотела другого мужа, но вовсе не потому, что воспылала к своему супругу горячей любовью. Она по- прежнему ненавидела Иннуона, так же страстно, как и в брачную ночь, но тем сильнее горело в ней желание победить, одолеть этого подлеца, заставить его склониться перед женой, признать свою вину и ничтожество! О, герцог еще приползет к Соэнне на коленях! Но леди Сибилла ничего не знала о жажде мести, сжигавшей девушку, она видела только, что та страдает:
— Хорошо. Иди к себе, дитя. Завтра я поговорю с герцогом.
Придя, как обычно, поздно вечером к матери пожелать спокойной ночи, Иннуон с удивлением обнаружил, что в комнате нет ни одной фрейлины, зато подле герцогини стоит хмурый жрец Келиана в черной робе.
— Матушка? Что-то случилось?
— Подойди ко мне, сын, — сегодня герцогиня сидела в кресле с высокой спинкой, а не лежала на кушетке у камина, — вчера я говорила с твоей женой. Ты все еще не сдержал слова.
— Но я же обещал тебе, что все сделаю.
— Обещал. И уже второй год нарушаешь материнскую волю, ждешь моей смерти.
— Это ложь! Я ведь женился, как ты и хотела!
— Я хотела внуков, а не кольца на твоем пальце! Ты обманул меня и продолжаешь обманывать. Сегодня я покончу с этим.
— Интересно, каким образом? Я правитель этой земли! Если я с уважением отношусь к тебе, это еще не значит, что ты будешь решать, когда мне спасть с собственной женой! — Иннуон забыл и о болезни матери, и о безмолвном жреце, он, наконец-то, давал выход накопившемуся гневу.
— Ты сегодня же проведешь с ней ночь, и завтра утром мне принесут вашу простынь. Иначе…
— Иначе ты поставишь меня в угол или запретишь верховые прогулки?
— Иначе я прокляну тебя перед лицом самой смерти, и по всей империи, во дворцах и храмах, крестьянских лачугах и купеческих лавках будут знать, что последний герцог Суэрсен заслужил материнское проклятье.
Иннуон побледнел. Нет ничего страшнее материнского проклятья, даже проклятье белой ведьмы можно снять, но если мать при смерти проклинает сына — ни один маг, ни один жрец не сможет помочь несчастному. Семеро услышат ее гневные слова и занесут в небесные скрижали, и каждый из богов заберет у нечестивца, посмевшего прогневать давшую ему жизнь, свои дары. Болезни и безумие, бедность и несправедливый суд, одиночество и, завершением земных мучений — смерть, ожидали проклятого. И даже в посмертии не было ему покоя, тень его обращалась в ундара, духа смерти, безликого слугу Келиана. Иннуон не отличался особой религиозностью, но угроза пробрала его до самых костей. Немилость богов он бы еще пережил, а что там в посмертии — мало ли какую чепуху жрецы рассказывают, но материнское проклятье оглашали во всех храмах по империи, вне зависимости от того, кто заслужил немилость: батрак или герцог. После такой «славы» жди бунта, на что в Суэрсене народ своим герцогам верен, а проклятого над собой не потерпит — кому охота такому лорду служить, долю его разделять. Торговых людей в герцогство, и приплатив, не затащишь, жрецы откажутся проводить службы в герцогском замке, и ни один храм не примет его пожертвований, а если родится ребенок — жрец Эарнира откажется дать ему имя. Иннуон понимал — если мать проклянет его, он не удержится у власти.
Жрец молчал, герцогиня, выдохнув ужасную угрозу, ждала, что скажет сын. Герцог признал поражение:
— Хорошо. Я исполню твою волю. — Развернулся, и, не оглядываясь, вышел из комнаты.
Больше леди Сибилла не видела своего сына, он не пришел даже на похороны, два месяца спустя. Лекарь ошибся — старая герцогиня умерла поздней весной.
Ивенна не плакала, слезы закончились, когда она умоляла брата придти к умирающей матери. Иннуон молча вывел рыдающую сестру из своей комнаты и запер дверь. Девушка слушала монотонное пение жреца и понимала, что хоронит сегодня не только мать, но и брата. Иннуон, которого она знала и любила, вторая половина ее души, не мог быть таким жестоким. Всем его былым грехам она находила оправдание, но не проститься с умирающей, не придти хоронить мать — это же каким бездушным чудовищем надо быть! Ведь даже Соэнна, переборов утреннюю тошноту, пришла проводить свекровь.
После похорон брат и сестра перестали разговаривать, словно в пику Ивенне, Иннуон начал проводить больше времени с беременной женой, с удивлением обнаружив, что Соэнна способна быть интересной собеседницей. Разумеется, не сравнить с сестрой, но о сестре он не хотел даже думать, пытаясь вычеркнуть ее из сердца так же, как до того вычеркнул мать. Узы рвались неохотно, до сих пор случайно увидев Ивенну в коридоре, он чувствовал боль, но не собирался отступать. Выход неожиданно подсказала Соэнна, так и не избавившаяся от неприязни к золовке. Супруги сидели в гостиной, Соэнна читала письмо от старшей сестры, Иннуон перелистывал отчет казначея, когда жена отвлекла его внимание:
— Ну надо же, какие чудеса случаются!
Иннуон приподнял бровь — в чудеса он не верил, а чудеса, в свою очередь, оскорбленные подобным к себе отношением, предпочитали случаться подальше от скептически настроенного герцога.
