— Ха! — язвительно хмыкнул Равитц.
— А какое вы хотели сделать предложение? — Франц, как всегда, приветливо улыбался.
Я ответил ему такой же приветливой улыбкой, выдержал паузу, чтобы усилить драматический эффект.
— Я оставляю у себя материал Пешкалека, запираю его, так сказать, на семь замков навечно и ручаюсь вам, что он никогда не попадет ни в руки журналистов, ни в руки защиты. Вы можете сказать Лемке и Пешкалеку, что он сгорел.
— Интересно, что он за это потребует! — ухмыльнулся Равитц.
— Сначала еще одна деталь. Я, кроме того, отдаю вам карту.
— География — не наш профиль.
— Бросьте, коллега! Эта карта — всем картам карта.
Я дал Францу телефон чиновника в Министерстве обороны, и он послал Блекмайера звонить.
— Итак?
— Вы отпускаете фрау Зальгер и исключаете ее из числа фигурантов.
— Ну вот, пожалуйста! — рассмеялся Равитц.
— Такое, значит, ваше условие, — кивнул Франц. — А что по этому поводу думает ваш заказчик?
— Одной из последних забот его сына была забота о фрау Зальгер. Он помог ей устроиться в Аморбахе, а до этого скрывал ее в своей больнице. Моему заказчику дорого все, что связано с его сыном, и все, что тот считал важным в своей жизни.
Равитц опять рассмеялся. Франц сердито посмотрел на него.
— У нас будут копии материала Пешкалека?
— Нет.
— Почему?
— Я бы не хотел, чтобы вы знакомились с этим материалом и извлекали из него информацию, которая может влиять на определенные вещи.
— Но вы хотя бы покажите нам все это.
— Упомянутый риск все равно сохраняется.
— То есть мы должны покупать кота в мешке?
— Вы можете затребовать материал, который Пешкалек разослал в средства массовой информации. Он все равно уже вошел в обращение. Кроме того, я захватил с собой несколько образцов. — Я разложил перед ними копии фотографий, которые унес с собой при первом визите к Пешкалеку.
— Ему можно верить? — Франц повернулся к Нэгельсбаху. — Мы можем быть уверены в том, что материал останется у него при любых обстоятельствах?
— «Останется у него»! Где гарантия, что он вообще у него есть? Может, все сгорело и он просто блефует. Или у Пешкалека и Лемке тоже есть копии. — Равитц сердито пробурчал все это, но в промежутках между слов слышалось какое-то хрюканье, словно он подавлял смех.
Нэгельсбах посмотрел на меня, потом на Франца.
— Я бы ему поверил. А есть ли копии у Пешкалека и Лемке, мы поймем по их реакции на сообщение о пожаре.
Франц отправил Нэгельсбаха распорядиться об аресте Пешкалека. Блекмайер вернулся, и Франц попросил меня подождать в коридоре. Когда Нэгельсбах вернулся, мы на секунду оказались лицом к лицу перед дверью.
— Спасибо.
— Вам не за что меня благодарить. — Он вошел в комнату.
Мне были слышны их голоса. Равитц время от времени смеялся. Через двадцать минут дверь открылась, и на пороге появился Франц.
— Мы свяжемся с вами. Благодарю вас за помощь следствию.
Он попрощался со мной рукопожатием.
Я поехал в контору, дописал свой отчет Вендту и составил счет. Потом закурил и задумался, глядя на фотографию Лео, прислоненную к каменному льву.
Дома я застал Турбо. Он на меня явно дулся. Я вышел на балкон и сел на солнцепеке. Турбо тоже пришел на балкон, но, отвернувшись от меня, занялся своим туалетом.
Около восьми зазвонил телефон. Нэгельсбах сообщил мне, что завтра утром я могу забрать Лео из тюрьмы на Фаулер-Пельц. И просил принести карту. Он говорил официальным тоном, и я думал, что он сразу же попрощается. Но он медлил, а я ждал, так что возникла неловкая пауза. Наконец он прокашлялся.
— С фрау Зальгер будет очень непросто, господин Зельб. Я только хотел вас предупредить. Всего доброго.
32
Слишком поздно
Из гордости я не стал просить Нэгельсбаха пояснить эту мысль. Кроме того, после телерепортажа из Испании я вполне мог представить себе Лео измученной, растерянной, может, даже ожесточившейся и агрессивной.
На следующее утро я навел порядок в квартире, положил на лед калифорнийское шампанское, которым меня три года назад премировали за третье место в серфинге среди сениоров,[78] принял сначала горячий, потом холодный душ, провел около двадцати минут перед платяным шкафом, пока не остановился на костюме цвета латуни, голубой сорочке и галстуке с белыми облачками. «Тебе не кажется, что ты ведешь себя, как влюбленный гимназист?» — ехидно вопрошал мой внутренний голос на пути в Гейдельберг. Когда охранник у ворот тюрьмы доложил обо мне и я вручил холодно-неприступному Блекмайеру карту, мне по множеству причин стало вдруг не по себе.
Лео была в клетчатой рубахе, в которой я видел ее по телевизору после ареста. Но рубаху она уже выстирала, страшной усталости на лице как не бывало, а каштановые волосы, как прежде, падали мягкими густыми волнами ей на плечи. Она увидела меня, помахала мне, засмеялась и еще издалека раскрыла объятия. У меня камень упал с души. Что там еще может быть «непросто»!
— Это все твои вещи?
У нее был с собой только полиэтиленовый пакет.
— Да, все мои вещи пропали где-то, когда-то, а последние — при аресте. Твой друг-комиссар мне кое-что принес, даже туалетную воду. Смотри! — Она подошла к столу и выложила на него свои пожитки. Передвигая вещи с места на место, она словно пыталась разместить их в каком-то определенном порядке, которого еще сама не знала, — туалетная вода посредине, остальные туалетные принадлежности вокруг; но для носового платка, блокнота и шариковой ручки места не находилось.
Охранник, который за стеклянной перегородкой нажимал на кнопки, открывающие и закрывающие ворота, удивленно посмотрел в нашу сторону.
— Что вы делаете?
— Сейчас. — Она предприняла еще одну попытку. — Нет, не получается. — Она смела всё обратно в пакет. — Герд, я бы с удовольствием поехала куда-нибудь за город и погуляла бы на свежем воздухе, у тебя есть время? Хайлигенберг[79] все эти дни смотрел в окно моей камеры — как будто манил…
Мы поехали на Мёнххофплац, поднялись на Мёнхберг, а потом по серпантину к базилике Святого Михаила. Все было почти как в тот день, когда мы поднимались к замку Вегельнбург. Лео то и дело вырывалась вперед, и когда она бежала, ее волосы развевались. Мы почти не разговаривали. Она резвилась, я смотрел на нее; воспоминание о совместном путешествии в какие-то минуты было таким болезненным, как будто мы совершили его в далекой юности.
Перед «Лесным трактиром» мы сели за садовый столик под высокими старыми деревьями. Было еще только половина одиннадцатого, и мы оказались единственными посетителями.
