Распутин. Три демона последнего святого

Узнав о произошедшем, императрица вознегодовала и предложила расстричь Илиодора, но Николай II решил не доводить дело до крайностей. Закончилось все тем, что Синод постановил епископа Гермогена за неповиновение отстранить от управления Саратовской епархией и назначить ему пребывание в Жировицком монастыре Гродненской епархии, без права посещения Петербурга, Москвы и Саратова, а иеромонаха Илиодора из Царицына переместить во Флорищеву пустынь Владимирской епархии в число братии.

Вполне возможно, что с Илиодором и Гермогеном обошлись бы не столь сурово, но с их подачи скандал получил большую огласку. Заговорщики с удовольствием давали интервью газетам, обвиняли Священный Синод, делали недвусмысленные намеки, затрагивающие царя и царицу. И конечно же, на все лады честили Григория Распутина, человека, который не только не делал им никакого зла, но и до последнего пытался их образумить. Миролюбивый характер старца вкупе с его добротой проявился и здесь.

Как ни оспаривал Гермоген решение Синода, как ни пытался его отменить, но в конце концов получил предписание о срочном выезде в Жировицкий монастырь и прекращении «обсуждения решений и действий духовной власти перед лицами, к обсуждению сего не призванными».

Отчаявшись, Гермоген отправил императору телеграмму, в которой писал, что всю жизнь свою верой и правдой служил церкви и престолу, и вот на склоне лет с позором, словно преступник, изгоняется из столицы. «Готов ехать куда угодно, но прежде прими меня, я открою тебе одну тайну», — запросто, обращаясь на «ты» к императору, писал Гермоген. Скорее всего тайной этой могло стать мнимое сожительство императрицы с Распутиным.

Кстати — императрице Гермоген тоже послал телеграмму с просьбой о встрече, но ответ был ее краток и холоден: «Нужно повиноваться властям, от Бога поставленным».

Премьер-министр Коковцов вспоминал: «Гермоген тут же послал Государю телеграмму с просьбою об аудиенции, намереваясь раскрыть перед ним весь ужас создающегося положения, а тем временем покровители Распутина, а может быть, сам „старец“, поспешили лично передать о всем случившемся. По крайней мере, уже 17-го января днем Саблер (обер-прокурор Священного Синода. — А. Ш.) получил от Государя телеграмму Гермогена с резкою собственноручною надписью, что приема дано не будет и что Гермоген должен быть немедленно удален из Петербурга и ему назначено пребывание гденибудь подальше от Центра. Смущенный всем случившимся, Саблер был у Макарова, потом приехал ко мне посоветоваться, что ему делать, и в тот же день поехал в Царское Село, пытаясь смягчить гневное настроение. Ему это не удалось. В тот же день, около 6-ти часов он сказал мне по телефону, что встретил решительный отказ, что все симпатии на стороне Распутина, на которого — как ему было сказано — „напали, как нападают разбойники в лесу, заманивши предварительно свою жертву в западню“, что Гермоген должен немедленно удалиться на покой, в назначенное ему место, которое Саблер выбрал в одном из монастырей Гродненской губернии, где он будет, по крайней мере, прилично помещен, а Илиодору приказано отправиться во Флорищеву пустынь около гор. Горбатова, где и пребывать, не выходя из ограды монастыря, и отнюдь не появляться ни в Петербурге, ни в Царицыне. Физического насилия над Илиодором, а тем более Гермогеном употреблять не позволено во избежание лишнего скандала, но дано понять, что в случае ослушания не остановятся и перед этим, так как не допускают возможности изменения твердо принятого решения и находят даже, что все явления последнего времени представляются естественным проявлением „слабости Столыпина и Лукьянова“, которые не сумели укротить Илиодора, явно издевавшегося над властью…

Весь этот инцидент еще более приковал внимание Петербурга к личности Распутина.

В обществе, в Государственной думе и Совете только и говорили что об этом, и меня вся эта отвратительная история держала в нервном состоянии. Дела было масса, посещений, разговоров еще больше; каждый только и говорил о событии дня, а время тянулось без всяких проявлений готовности опальных духовных подчиниться Высочайшей Воле…

Саблер продолжал расточать сладкие речи о том, что все устроится, не нужно только натягивать струну; газеты печатали массу мелких заметок. Государь, со мною не заговаривая о происшествии и даже наводимый мною на этот предмет, ловко уклонялся. Так прошла целая неделя. Гермоген в четверг послал вторичную телеграмму Государю, прося Его смягчить Его требование и дать ему хотя бы некоторую отсрочку в отъезд ввиду его болезненного состояния, и сослался на то, что последнее может быть удостоверено доктором Бадмаевым, которого Государь знает лично с давних пор, когда еще в начале девятисотых годов, при гр. Витте, примерно в 1901 или 1903 г., при участии князя Ухтомского, начиналась активная политика на Дальнем Востоке. Бадмаеву была даже выдана, по докладу Витте, из Государственного банка ссуда в 200 т. рублей для пропаганды среди бурят и монголов в пользу России.

Эта телеграмма, так же как и первая, осталась без ответа…

В воскресенье, 22-го января, утром, приехал к Макарову генерал Дедюлин вместе с Саблером и в качестве Генерал-Адъютанта передал повеление Министру внутренних дел, потребовав, чтобы Гермоген выехал в тот же день. Дедюлин передал при этом, что Государь не допускает более никаких отговорок и, при неповиновении Гермогена, повелел Градоначальнику вывезти его силою. Саблер все еще пытался умиротворять и предложил послать к Гермогену двух епископов, в том числе Сергея Финляндского, нынешнего заместителя местоблюстителя Патриарха Московского, усовестить его и склонить его добровольно подчиниться царскому гневу.

Посылка посольства не состоялась, потому что около 1 часа дня тот же Дедюлин передал Макарову по телефону просьбу доктора Бадмаева разрешить ему повидаться с Гермогеном и попытаться уговорить его. Разрешение было дано, но до 7-ми часов вечера не были известны его результаты, и распоряжение было дано двоякое: на случай упорства Начальнику Охранного отделения генералу Герасимову приказано быть у Гермогена к 11-ти часам вечера, с экипажем, посадить Гермогена в него даже силою и отвезти на Варшавский вокзал и поместить в особый вагон, прицепленный к 12-часовому поезду.

В случае же готовности подчиниться приказано только наблюдать за отъездом и не допускать ослушания в последнюю минуту. Около 8-ми часов Бадмаев сообщил Макарову по телефону, что Гермоген подчинился, и действительно в 11¹/₂ ч. вечера Макарову сообщили по телефону с Варшавского вокзала, что Гермоген приехал с юродивым Митей Козельским. Увидевши на вокзале жандармского генерала Соловьева, он хотел было вернуться домой, но тут вмешался Митя Козельский, стал дергать Епископа за рукав, громко повторяя много раз фразу: „Царя нужно слушаться, воле Его повиноваться“. Епископа усадили в вагон, и поезд спокойно отошел с опозданием всего на пять минут. При отходе поезда почти никого не было, какая-то женщина начала было причитать. Другая бросилась перед вагоном на колени, но ожидавшаяся демонстрация так и не состоялась. Замечательно при этом то, что Митю Козельского приказано было еще неделю тому назад выслать по этапу, но Градоначальник заверил Министра внутренних дел, что он скрылся из города и его нет в столице, между тем как он преспокойно проникал к арестованному Гермогену и открыто приехал с ним на вокзал. Вероятнее всего, что он просто жил на подворье Гермогена».

В Саратов тем временем уже прибыл новоназначенный епископ Алексий.

Вопрос о диакониссах и поминовении инославных христиан был отложен до Поместного собора.

Интересно послушать, как сам Гермоген объяснял причину столь резкого изменения его отношения к Григорию Распутину в 1914 году на следствии по делу о покушении на старца: «В начале 1910 года, времени точно не помню, я получил письмо от владыки Феофана. В письме этом последний сообщал мне, что Григорий Распутин оказался совершенно недостойным человеком. Владыка приводил мне целый ряд фактов, порочащих Распутина как человека развратной жизни. Получив это письмо, я при встрече с Распутиным указал ему недостойность его поведения. Полученное мною письмо, а также мои личные, неблагоприятные Распутину наблюдения за ним послужили поводом к резкому изменению моего отношения к Распутину, которого я даже перестал принимать».

Зятю Распутина (мужу Матрены) Борису Соловьеву Гермоген в 1918 году говорил о Григории так: «Я его любил и верил в него, вернее, в его миссию внести что-то новое в жизнь России, что должно было укрепить ослабевшие связи между Царем и народом на пользу и благо последнего. Но его самовольное отступление от нашей программы, противоположный моему путь, по которому он пошел, его нападки на аристократию и на таких людей, как Великий князь Николай Николаевич, которых я всегда считал опорою трона, заставило вначале меня отвернуться от него, а затем, видя его усилившееся влияние при Дворе и учитывая, что при этом условии его идеи будут еще вредоноснее, я начал энергичную кампанию против