И все говорят, что — бу-дет! Помогают везти тележку, за нею идет народ, слышится визг колёсков. У колокольни кто-то кричит под благовест:
— Эй, на-ши… замоскварецкие!..
Оказывается — от Спаса-в-Наливках дьякон, которого встретили мы под Троицей. Теперь он благообразный, в лиловой рясе. И девочки все нарядные, как цветы. И певчие наши тут же. Все обнимаемся. Дьякон машет на колокольню и восторгается:
— Что за глас! Сижу и слушаю, не могу оторваться… от младости так, когда еще в семинарии учился.
Говорят про колокола и певчие — все-то знают:
— Сейчас это «Корноухий» благовестит, маленький, тыща пудов всего. А по двунадесятым — «Царь- Колокол» ударяет, и на ногах тут не устоишь.
Дьякон рассказывает, что после обедни и «Переспор» услышим: и колоколишка-то маленький, а все вот колокола забьет-накроет. Певчие хвалят «Лебедя»:
— За «Славословием»-то вчера слыхали? Чистое серебро!
Дьякон обещает сводить нас на колокольню — вот посвободней будет, отец звонарь у него приятель, по всем-то ярусам проведет, покажет.
Надо спешить в собор.
Народу еще немного, за ранними отмолились. В соборе полутемно; только в узенькие оконца верха светят полоски солнца, и, вспыхивают в них крыльями голубки. Кажется мне, что там небо, а здесь земля. В темных рядах иконостаса проблескивают искры, светятся золотые венчики. По стенам — древние святые, с строгими ликами. На крылосе вычитывают часы, чистый молодой голос сливается с пением у мощей:
Под сенью из серебра, на четырех подпорах, похожих на часовню, теплятся разноцветные лампады- звезды, над ракой Преподобного Сергия. Пригробный иеромонах стоит недвижимо-строго, как и вчера. Непрестанно поют молебны. Горкин просит монаха положить на мощи образочки и крестики. Желтые огоньки от свечек играют на серебре и золоте. Отец берет меня на руки. Я рассматриваю лампады на золотых цепях, большие и поменьше, уходящие в глубину, под сень. На поднятой створе раки, из серебра, я вижу образ Угодника: Преподобный благословляет нас. Прикладывается народ: входит в серебряные засторонки, поднимается по ступенькам, склоняется над ракой. И непрестанно поют-поют:
Поет и отец, и я напеваю внутренним голоском, в себе. Слышится позади:
— Пустите… болящего пустите!..
Пригробный иеромонах показывает пальцем: сюда несите. Несут мужики расслабного, которого обливали у креста. Испуганные его глаза смотрят под купол, в свет.
Иеромонах указывает — внести за засторонку. Спрашивает — как имя? Старуха кричит, в слезах:
— Михайлой, батюшка… Михайлой!.. помолись за сыночка… батюшка Преподобный!..
Иеромонах говорит знакомую молитву, — Горкин меня учил:
«…скорое свыше покажи посещение… страждущему рабу Михаилу, с верою притекающему…»
Горкин горячо молится. Молюсь и я. Старушка плачет— Родимый наш… прибега, и скорая помога… помоли Господа!..
Иеромонах смотрит в гроб Преподобного и скорбным, зовущим голосом молится:
— Подымите болящего…
Болящего подымают над ракой, поворачивают лицом, прикладывают. Иеромонах берет розовый «воздух», возлагает на голову болящего и трижды крестит. Старуха колотится головой об раку. Мне делается страшно. Громко поют-кричат:
Все поют. Текут огоньки лампад, дрожит золотыми огоньками рака, движется розовый покров во гробе… — живое все! Я вижу благословляющую руку из серебра на поднятой накрышке раки.
Прикладываемся к мощам. Иеромонах и меня накрывает чем-то, и трижды крестит:
Эти слова я помню. Много раз повторял их Горкин, напоминал. Чудесными они мне казались и непонятными. Теперь — и чудесны, и понятны.
Тянется долгая обедня. Выходим, дышим у цветника, слушаем колокольный звон, смотрим на ласточек, на голубое небо. Входим опять в собор. Тянет меня под тихие огоньки лампад, к Святому.
Отец привозит меня к Аксенову на Кавказке и передает на руки молодцу. Встречает сам Аксенов, говорит: «Оченно приятно познакомиться», — и ведет на парадное крыльцо. Расшитая по рисункам барышня, в разноцветных бусах, уводит меня за ручку в залу и начинает показывать редкости, накрытые стеклянными колпаками: вырезанную из белого дерева лошадку и тележку, совсем как наша, — игрушечную только, — мужиков в шляпах, как в старину носили, которые косят сено, и бабу с ведрами на коромысле. И все спрашивает меня: «Ну, что… нравится?» Мне очень нравится. Молодчик, который вчера нас гнал, ласково говорит мне:
— Знаю теперь, кто ты… московский купец ты, зна-ю! А фамилия твоя — Петухов… видишь, сколько на тебе петухов-то!..
И все смеется. Показывают мне органчик, который играет зубчиками — «Вот мчится тройка удалая»[39], угощают за большим столом пирогом с рыбой и поят чаем. Я слышу из другой комнаты голоса отца, Аксенова и Горкина. И он там. В комнатах очень чисто и богато, полы паркетные, в звездочку, богатые образа везде. Молодчик обещается подарить мне самую большую лошадь.
Потом барышня ведет меня в сад и угощает викторийкой. В беседке пьют чай наши, едят длинные пироги с кашей. Прибегает Савка и требует меня к папаше: «Папаша уезжает!» Барышня сама ведет меня за руку, от собак.
На дворе стоит наша тележка, совсем пустая. Около нее ходят отец с Аксеновым, Горкин и молодчик, и стоит в стороне народ. Толстый кучер держит под уздцы Кавказку. Похлопывают по тележке, качают головами и улыбаются. Горкин присаживается на корточки и тычет пальцем — я знаю куда — в «аз». Отец
