без чувств. Спустили старца дряхлого на верёвках с кремлёвской стены к реке, да не удержали, уронили его, страдальца, оземь, зашибся сильно, так в беспамятстве, чуть живого и увезли в Новоспасский монастырь.
Сгорел белокаменный Кремль! Остались лишь чёрные, прокопчённые стены его с проломами во многих местах — там, где хранился взлетевший на воздух пороховой запас. Да остались обезглавленные, обугленные остовы великого множества его церквей, некогда радовавших глаз благолепием и дивной красотой своей. А уж про посад-то и говорить нечего! Всё подчистую смело пламя. И не осталось ни улиц, ни изб, ни усадеб, ни лавок купеческих — одни пепелища, да обгорелые печные трубы, да чадящие головни. А ещё мёртвые тела, — где поодиночке, а где кучей, — которые и прибрать-то было некому, да трупы лошадей и всякой другой домашней скотины, да вороньё на вётлах, в их чёрных растопыренных во все стороны ветвях, слетевшееся на пир… Посчитали потом: с лишним двадцать тысяч семей остались без крова и пристанища. А жило в ту пору в Москве, в городе и на посаде, по писцовым книгам, на всё про всё чуть больше ста тысяч человек.
Как выжили, как спаслись от стихии огненной те, кто всё-таки остался тогда в живых? Чудом выжили. Чудом да Божьим благоволением — знать, не исполнилась ещё мера прегрешений людских. А выжил прежде всего тот, кто, как занялось, кинулся вон из города, бросив и дворы, и скотину, и рухлядь свою, кто успел добежать до лугов и топких болот по берегам Москвы-реки, пока ещё можно было пробиться к ним сквозь пламень и дым. А ещё выжил тот, кто, осенив себя крёстным знамением и во всём положившись на волю Божию, схоронился во тьме, в подвалах холодных и погребах, вытерпев муку смертную, и страх, и удушье, и душераздирающие рыданья жён и малолетних детей своих. Да ещё спаслись юный царь и дружина его, успев ускакать из Кремля через Боровицкие ворота в подмосковное село Воробьево, на горы Воробьёвские, прокладывая себе дорогу сквозь обезумевшую, мятущуюся толпу где криком, а где и плетьми.
Только к вечеру стих знойный, свирепый ветер, и только к вечеру стал униматься понемногу огонь. Улеглось, обессилело пламя. И потянулись из лесов, и из окраинных деревень, и с заливных лугов московских погорельцы, и начали вылезать из погребов и подвальных ям тёмные шатающиеся тени, всё равно как мёртвые из могил.
О, лучше бы им и не возвращаться, лучше бы им и не вылезать из убежищ своих! Ибо ничего, кроме смерти и разрушения, не осталось на Москве, ещё недавно, ещё лишь утром того страшного дня и богатой, и шумной, и праздничной, и кипящей жизнью. Тихий плач на пепелищах, да вой собак, да груды дымящихся угольев, да мёртвые тела на каждом шагу- вот и всё, что в гневе Своём оставил на месте её Господь. Всё, всё пропало: и дома, и скарбы, и скотина, и что лежало по сундукам, и всякий запас житейский, да и соседей, с кем жизнь прошла, не осталось почти что никого- кто погиб в огне, кто с ума сошёл от горя, потеряв и детей, и близких, и всё имение своё, а кто, махнув рукой, так и побрёл куда глаза глядят, ища себе иную жизнь и иную долю.
Как теперь жить? Как кормиться? Где найти крышу над головой, чтобы жён и детей своих уберечь от осенних холодов, от стужи зимней? В землянке, ведомое дело, долго не протянешь, а новую избу поставить — сколько ж нужно на то трудов и сил!
За что?! За что, Господи?! За что гнев Твой на люди Твоя? За что казнь Твоя, и мучения, и разорение, и смерть? Где же милосердие Твоё, где любовь Твоя и сострадание к детям Твоим, беспомощным и бессильным пред стихиями земными, подвластными лишь Тебе? За какие такие страшные грехи, Господи, сжёг Ты без разбору и правого, и виноватого, и злодея ведомого, и праведника смиренного, добывающего хлеб свой в поте лица своего, и детей его безвинных погубил, и жену трудолюбивую, и родителей его престарелых, немощных, обессилевших в заботах и трудах?
Нет, не настолько был грешен, не настолько виноват православный люд московский перед Господом — Отцом нашим Небесным! Не заслужили люди кару столь неслыханную, небывалую, чтобы не пощадил Огонь Небесный ничего — ни терема высокие, ни жилища убогие, ни лавки с товаром всяческим, ни церкви святые, ни древние монастыри… Не обошлось здесь без нечистого! Не обошлось без Сатаны и слуг его земных… Околдовали Москву чародеи! Околдовали, оборотни, подручники дьяволовы, околдовали, враги святого креста и древлего благочестия московского… Ищите их, православные! Ищите! И да воздастся им смертию за смерть!
И растерялась Москва. И замутился тогда разум людской, и пришёл терпению народа московского конец… Где они, кто они, злодеи потаённые, сгубившие колдовством своим Москву? Кто, кто наслал ворожбой, и наговором, и волхвованием дерзостным все силы вдовы на смиренных жителей её? Где гнездо их сатанинское? И кто начальники их?
Нет, не простых умов то дело неслыханное! Тут больших, тут высоких людей вина. Лишь у них, у высокоумных, могла подняться рука на такое небывалое злодейство! Это ведь не соседа запалить в минутной злобе, во вражде житейской — весь город, со всех концов, со всеми людьми его предать огню. И не свой, не русский человек то дело задумал и сделал! Лишь чужой, лишь чужестранец безродный мог решиться на такой великий и страшный грех…
А среди них набольший кто? Анна Глинская, бабка царя, сербиянка надменная[24],- то её, её, проклятой, вина! То она, ненавистница всякого обычая русского! То она, прислужница дьявола, известная всей Москве волшебством и чернокнижием своим… Она, она, ведьма хвостатая! Она летала накануне на помеле по всей Москве! Видели её! Видели многие люди московские, как разрывала она когтищами своими могилы на погостах, как вырывала сердца у мертвецов и мочила их в реке, а потом кропила тою водою окровавленной и дома, и церкви святые, и монастыри… Она, она наворожила! Она, бабка царская, накликала беду! Мало им, Глинским, богатства их несметного, и палат их каменных, и поместий княжеских… Мало им, ненасытным, власти над народом русским… Мало им, худородным беглецам литовским, и чинов боярских, и пышных выездов, и почёта, доселе неслыханного, мимо всех родов московских, славных древними заслугами своими… Мало награбили они, старая ведьма да алчное отродье её,[25] князь Михаила да князь Юрий Васильичи, казны государевой, мало вотчин исконных поотнимали у служилых людей московских, мало народу всякого звания поуродовали, да потоптали, да поубивали они в безумной гордыне своей… Вконец решили, злодеи, извести Москву! Вконец погубить народ русский, а церкви все православные порушить, а землю всю отдать литовскому королю… Смерть им! Смерть всему роду Глинских, и всем соплеменникам, и всем прислужникам их! Ищите, ищите, православные! Поднимайся, Москва! И нет на вас, люди московские, греха! Ныне отпущающе: нет, не бунт, не грех то, православные, — то святая месть!
И восколебавшеся чёрные люди московские аки юродии… Кто, откуда бросил первым клич громить царёву родню, громить Глинских-так и не дознались потом. Но, как новый огненный вихрь, как новая страшная беда, взметнулось в одночасье в разных концах города отчаяние народное, закружило, понесло, выхлестнуло из берегов — и некому было удержать его, ибо Москва в те дни, спалённая огнём и покинутая царём, была безвластна. Разгромила ревущая, пьяная от горя и крови толпа палаты Михаилы и Юрия Глинских, разнесла и разграбила дочиста их амбары, и подклети, и кладовые, полные всякого добра, сожгла в усадьбах их всё, что пощадил накануне огонь, побила до смерти великое множество и дворян их, и слуг, и холопей кабальных да и иных многих случившихся при том людей, на кого кто показал, что то тоже Глинским доброхот. А разгромив Глинских, бросилась толпа крушить по Москве всё, что ни попадалось под руку: пропади, пропадай ты всё пропадом! Однова живём! Пусть хоть раз да отойдёт душа христианская! Пусть хоть раз да отольются слёзы её горькие — отольются тем, кто прожил жизнь припеваючи, не зная ни обид, ни нужды, кто и слыхом не слыхал про голод, и нищету, и мучительства тяжкие, на которые от рождения и до смерти своей был обречён чёрный посадский человек… Всё в прах, всё в щепу, всё в огонь, православные! Ничего не щади, ничего не жалей! Семь бед — один ответ…
Страшен, Господи, гнев толпы неистовствующей, впавшей в безумие! Страшен и неудержим. И нет на свете силы, что могла бы остановить разъярённую толпу, пока буйство её не иссякнет само собой… Ни кремлёвские стены, ни грозная стража дворцовая, ни святость храма Божьего, белокаменного собора Успенского — ничто не смогло удержать её. Дознались люди московские, что Юрий Глинский схоронился там в алтаре, под защитой святого креста, а дознавшись, ворвались, бесчинствуя, всей толпой в собор, раскидали и клир, и сторожей его, выволокли рыдающего, взывающего о пощаде князя на мощёную Соборную площадь и тут же, на месте, забили его насмерть дубьём и каменьями, превратив и лик, и тело княжье в одно сплошное кровавое месиво, так что и родной матери его потом было не узнать.
