лицо его светится светом праздничным, восторженным, и взор его полон любви.
И подивился тогда Господь виду их, столь несхожему. И спрашивает Николая: что, дескать, произошло?
— Да так, мол, и так, Господи, — отвечает ему святой Николай.
— Ну, а ты, Касьян? — спрашивает Господь.
— Да так, мол, и так, Господи, — отвечает и он Ему.
И сказал им тогда Господь: «Что ж, и ты прав, Николай, и ты прав, Касьян. Но правда ваша разная. И за твою правду, Николай, люди будут праздновать имя твоё дважды в год. А твоё, Касьян, — только в четыре года раз».
Вот так оно и повелось с тех пор: дважды в году, по весне и зимой, чествует народ христианский имя святого угодника Николая, а имя святого Касьяна — только раз в четыре года, 29 февраля. Как говорится, имеющий уши да слышит! А больше к притче той и добавить нечего: в ней, православные, вся наша жизнь.
…Догорает свеча на столе. Усталость клонит долу голову Сильвестра, смежаются глаза его. И не помнит поп уже ни кровавых пожарищ московских, ни мятежной толпы на царёвом дворе, ни забот своих домашних, неотступных- сладко спит он, уронив свою многодумную голову на руки и улыбаясь самому себе во сне. И тихие, нездешние голоса вновь начинают звучать в его ушах, и душа его уплывает в иные миры, где нет ни печалей, ни скорбей, а есть только добро и свет. А вместе с ним безмятежным, праведным сном спят и жена, и дети, и домочадцы его, очистив душу и совесть свою молитвой кроткой и бесхитростной к Богу.
Но, видно, не судьба была в ту ночь Сильвестру хоть ненадолго да забыть о мире сём суетном и беспокойном. Ещё стояла глухая темь на дворе, ещё и светать не начинало, как кто-то тихо, крадучись, постучал кнутовищем в его слюдяное окошечко, освещённое изнутри дрожащим светом свечи. Вздрогнул Сильвестр, вскинул голову, озираясь по сторонам и не понимая, где он и что с ним. А поняв, столь же тихо стукнул в ответ по слюде — мол, иду — и пошёл открывать.
Темно, беззвёздно было на дворе, и месяц лишь угадывался сквозь дымную пелену, уже несколько дней висевшую над сгоревшей дотла Москвой. Набухшие сном, стариковские глаза Сильвестра не сразу и различили в темноте какого-то закутанного в чёрное с ног до головы человека, прислонившегося к резному столбику крыльца.
— Кто ты? — спросил Сильвестр.
— Стольник царский Алексей Фёдоров сын Адашев. От государя к тебе, святой отец.
— Что приказал с тобой государь, сын мой?
— Приказано тебе великим государем, отче Сильвестр, сей же час пожаловать к нему к ранней заутрене. А после неё хочет он, государь, иметь с тобой беседу тайную с глазу на глаз о его, государя великого, великих и тайных делах. И ещё приказано мне, отче, от сего дня блюсти тебя как зеницу ока и без присмотра моего либо людей моих тебя не оставлять ни на шаг, поелику ты теперь ему, государю великому, и всему дому его царствующему самый близкий человек. И должно тебе государю служить, а нам тебя всячески оберегать и от врагов твоих, от умысла их коварного сохранять.
— Кто ты, чадо моё? Откуда ты возник? И почему я раньше тебя не знал?… Дивно мне: ты же ещё совсем молодой человек! А доверие к тебе, государево-то доверие, не к юноше, а к человеку из первых в синклите его.
— На то воля государева, святой отец. Не мне о том судить… А рода мы, Адашевы, старинного, из костромских дворян, а батюшка мой в окольничих был ещё у благоверной государыни нашей Елены Васильевны, а я у него старший сын и в службе царской почитай что с младенческих лет. И с батюшкой моим в посольстве российском в Царьград к турецкому султану ходил, и многие муки там претерпел, и живой вернулся, и с тех пор вот состою неотлучно при дворе. А велено мне теперь государем великим ведать его, государя великого, Челобитную избу, что приказал он вчера поставить без всякой волокиты и промедления в Кремле, возле Чудова монастыря. И приказал мне государь великий в той избе сидеть и челобитные от всего народа русского принимать и по разуму и по достоинству моему управу и ответ по ним давать. А буде случатся какие из них выше разума и достоинства моего, то велено мне тебе. богомольцу нашему, нести и советоваться с тобой, как для пользы и тишины в государстве Российском с ними быть. А что и нам с тобой вдвоём будет не под силу, то велено докладывать государю и ближней думе его. И как они присудят, так по их указу и поступать…
Негромкой была речь царского посланца — негромкой и печальной. И не было на бледном лице его никаких признаков восторга от неслыханной удачи, нежданно-негаданно свалившейся на него по прихоти царя. Нет, не о суете житейской, не о славе и богатствах, ожидавших его, думал сей юноша дивный! А о том испытании великом, о долге тяжком, что возложил на него Господь.
Сильвестр жадно вглядывался в суровые черты юноши, в его лицо, окаймлённое кудрявой бородкой, в чёрные зрачки глаз, поблёскивавшие в предутренней полутьме. И чем дольше он смотрел, чем дольше слушал этого юношу, тем светлее становилось у него на сердце. Велик Господь! И есть ещё на земле надежда! Есть ещё в мире сём буйном и беззаконном люди, кому не безразличны страдания и слёзы человеческие, и разруха жизни, и заботы, и горе, и труды, и вечное стремление к правде малых сил, беспомощных перед лицом Божественных стихий.
— Так, значит, быть нам с тобой, сын мой, отныне и присно заодин.
— Я слуга твой, святой отец. Ты голова, я руки твои. И оба мы — слуги государевы… Сегодня надежда его на тебя да на меня. А завтра… А завтра, отче, видно будет, как там всё пойдёт. Молод ещё государь и переменчив в нраве своём… Но судьба дала нам с тобой, отче Сильвестр, случай что-то сделать для пользы Отечества, для всего народа христианского. Так неужели упустим мы его?
— Истинно, истинно говоришь, Алексей! Нельзя нам упускать ничего. Ни тебе, ни мне… Слишком тесным кольцом окружили звери алчные державного отрока, слишком плотно обложили они со всех сторон древний трон российский. Нет, ничего нам с тобой упускать нельзя! Слышу глас Господень в сердце своём: вставай, Сильвестр! Довольно лежать на печи — час твой пришёл…
— Так поспешай, святой отец. Кони ждут. Успеем до переправы, пока рассветёт… Одно только хочу спросить у тебя, отче Сильвестр. И не гневайся на сомнения мои…
— Спрашивай, Алексей Фёдорович. Сумею — отвечу.
— Ты и вправду… Ты и вправду слышал глас Божий с Небес, отче Сильвестр? Истино было вчера знамение тебе? Или то было самим тобой придумано, чтобы остановить мятежную толпу?
— Не знаю… Не знаю я, сын мой, что и сказать тебе… Не знаю я, Алексей, что это было. И было ли это и вправду Свыше или лишь в сердце моём… Одно я знаю: не своей волею прибежал я на царский двор, не своей волею выскочил я тогда на царёво крыльцо с распятием в руках… Сам я, Алексей, тихий человек, книжный человек. И мне ли по жизни моей соваться в такие дела? Да вот, поди ж ты: вскинула меня какая- то неведомая сила, понесла! А как так случилось, откуда что взялось — и сам я не знаю ничего. Хочешь верь, Алексей, хочешь не верь. А больше мне и нечего тебе сказать…
— Верю, отче. Верю! И как я могу не верить тебе, когда лишь от единого слова твоего утих мятеж московский? И когда лишь по слову твоему в одну ночь царь стал иным? Не могло то статься без воли Божьей. Ты ведь тоже всего лишь человек, отче Сильвестр. А человек не может творить чудеса, коли не пошлёт ему на то силы Своей Господь… Благослови! Благослови, отче Сильвестр. Благослови сына своего духовного на помощь и службу тебе в великих деяниях твоих…
Нехотя, пробиваясь сквозь мглистую тьму и гарь, вставал над Москвой рассвет. Дымились остатки пожарищ, чернели во дворах обгорелые печные трубы, и смутно, как в тяжком сне, торчали по сторонам остовы сожжённых деревьев, а сквозь скрученные, без листвы ветви их бледно просвечивало вверху небо. На улицах и площадях не было видно ни души: измученный свалившейся на него бедой город ещё спал. Лишь изредка издалека доносился заунывный собачий вой, оплакивавший чью-то несчастную судьбу, да где-то за обуглившимся тыном вдруг хрипло, словно спросонок, начинал голосить чудом уцелевший от огня петух, предвещая утро.
Странное, наверное, зрелище представляли со стороны эти два всадника, пробиравшиеся сквозь дебри спалённых огнём московских улиц к Девичьему полю, где ещё с ночи ждала их лодка с гребцами, высланная царём. Юноша-то, видно, родился в седле и в нём же, надо думать, и умрёт! Но этот коренастый, плотный старик священник, мешком сидевший на своей кобылке, даже не доставая короткими ногами до
