– Ведите себя прилично, – сделал ему замечание Ковалев. – Вы не на базаре.
– Скажите, Коротков, не выражал ли Перфильев желания прекратить все эти преступные сделки?
Коротков подумал немного.
– В прошлом году, осенью, был у меня с ним разговор. В трезвом состоянии он очень боялся. Позвонил мне ночью, попросил зайти. Лены не было, ездила в Москву. Александр Антонович весь трясся, хотя и нетрезвый. Баста, говорит, пора кончать, выхожу из компании. Велел передать Казалинскому, что больше между ними ничего нет. Я передал.
– Как реагировал Казалинский?
– Скажи, говорит, этому слюнтяю, что поздно хватился. Он у меня, говорит, в кармане.
– И Перфильев раздумал? Испугался Казалинского?
– Да.
– В дальнейшем он не возвращался к этой мысли?
– Нет.
– Но во время пикника вы старались от чего-то его отговорить. При этом было произнесено слово «конфискация». Объясните, пожалуйста.
Казалинский сидел, словно окаменев, и исподлобья глядел на Короткова. Тот тоже поглядел на него, отвернулся и, помолчав, произнес задумчиво:
– Это была совсем другая мысль.
– А именно? Уточните, прошу вас.
– Александр Антонович решил идти с повинной.
– Когда же он пришел к такому решению?
– На майские праздники.
– Казалинский был осведомлен об этом?
– Конечно.
– И вы пытались Перфильева отговорить?
– Я пытался. – Коротков сделал ударение на «я».
– А что Кааалинский?
– Он сказал, что Перфильева надо обезвредить.
– То есть?
– Убить.
– Болван! – крикнул, привстав со стула, Казалинский. – Что ты несешь!
– Да-да, гражданин следователь, – не обращая на него внимания, объяснял Коротков. – И он убеждал меня убить, обещал отдать половину всех денег, какие у него есть. Но я отказался.
– Гаденыш проклятый, кто тебе поверит?! – закричал Казалинскнй.
– Правильно, – для одного Журавлева продолжал Коротков. – Pазговаривали с глазу на глаз, не докажешь. Но я говорю чистую правду.
Заявление Короткова было совершенно неожиданно. Чтобы его переварить и усвоить, требовалось время. Ковалев даже пренебрег чересчур шумным поведением Казалинекого. Журавлев вынужден был признаться самому себе, что сильно недооценил этого «гаденыша проклятого», как, вероятно, недооценивая его и Казалинский.
Лучший способ отвести от себя подозрения в убийстве изобрести было трудно. Коротков обезоруживал следствие, психологически одним шагом заняв неуязвимую позицию. Казалинского он мог не опасаться, Казалинскому эту карту бить было нечем. Не станет же он в отместку сознаваться, что действительно склонял Короткова к убийству и что тот по его дфосьбе утолил Перфильева.
И это еще не все. Коротков своим заявлением построил для следствия прочный мостик к автомобильной аварии, к ее причинам.
– Почему вы умалчивали об атом на допросах? – спросил наконец Журавлев.
– Побаивался. Надо было все обдумать, – с хладнокровной откровенностью ответил Коротков.
– Казалинский, вы признаете, что склоняли Короткова к убийству Перфильева?
– Чушь! Бред собачий!
– Спокойно. Значит, не признаете?
– Нет.
– Вам было известно о намерении Перфильева явиться с повинной?
– Нет. Это всё сказки. База да, согласен, виноват, судите. А это – нет.
– Относительно базы вашего согласия не требуется. Там все доказано документально. Перейдем к аварии. Вы, Коротков, высказали на допросе подозрение, что тормозные шланги на вашей машине надрезал Казалинский. Подтверждаете эти свои слова?
