— Ну и ладно. Как говорится, ни пуха ни пера… По машинам!
12
Колонна ушла. Пока она не скрылась, Якушин провожал её долгим, тоскующим взглядом. Потом глубоко вздохнул и огляделся.
Удивительное дело, когда сидел за рулём, все окружающее воспринимал как-то по-шоферски: дорога и дорога. Сейчас же все вокруг открылось в совершенно ином свете.
Перед Алексеем лежала полдневная весенняя степь. Солнце — ярко-оранжевое, лучистое — грело покойно и ласково. Оно высвечивало придорожную лопушистую травку и разделённые чёрными межами клочки свежезеленой озими. Дальше она казалась гуще, темнее. Буйной щетинкой облегала чуть всхолмлённую неоглядную равнину. Одетая всходами озими земля казалась на удивление мягкой: упади на неё хоть с большой высоты — не разобьёшься, она тебя примет как пуховая перина.
Среди неровных, военного посева, побегов молодой пшеницы там и сям любопытно выглядывали синие, лиловые, жёлтые глаза неизвестных Алексею цветов.
Коренной горожанин, он не различал и десятой доли растений, покрывавших весеннюю степь. Знал лишь скупую зелень московских бульваров, пыльную травку своего стиснутого тесовым забором и кирпичным брандмауэром дворика. Лесом Якушина был Нескучный сад, а полем — подстриженные газоны парка культуры. Бюрке тоже смотрел вдаль, на солнечную степь.
— Гут? — спросил его Якушин, приглашая разделить свой восторг.
— О, шён, зеер шён. Прекрасно, — ответил немец, равномерно потряхивая головой: видимо, его контузило при бомбёжке.
В глазах Бюрке стояла тоска. «Хоть и за сотни километров от Москвы, а всё-таки я у себя дома, — подумал Якушин. — Это все моё. А ты, немец, на чужбине, Сам виноват. Так тебе и надо».
Поправив карабин за плечами, Алексей скомандовал!
— Арбайтен, арбайтен, ферштеен?
— Яволь.
Сбросив шинели, они принялись за дело. И опять Алексей поразился умению и методичности немца. Честно говоря, он не знал, с чего начать ремонт, за что приняться. Бюрке же, с минуту постояв, подумав, достал из ящика под сиденьем инструмент — гаечные ключи на разные размеры, молоток, отвёртку, ножовку, паяльную лампу. Аккуратно разложил все это на крыле тягача и, тщательно завернув рукава мундира, подошёл сначала к покорёженной гусенице.
Вместе они поддомкратили тягач, сняли ленту, распрямили, уложив её железной змеёй на придорожной траве. Порванные траки заменили запасными. Натянули гусеницу на катки и перешли к радиатору. Выправили изогнутые взрывом трубки, запаяли осколочные пробоины. Долго возились с перепутанной и оборванной электропроводкой.
Кое-что перенявший от немца, Алексей понятливо помогал ему. Потряхивая контуженной головой, словно отсчитывая «айн, цвай, драй», немец работал сосредоточенно и споро.
Эта увлечённость Бюрке минутами настораживала, Не фальшивит ли? Не замыслил ли что, не затаил ли какой-нибудь коварный план?
Но — какой?
Что он, немец, может сделать? Наброситься, отнять оружие, бежать? Ерунда! У меня карабин на боевом взводе, на боку трофейный штык-нож. Да я и сильнее его, дохляка.
Держась насторожённо, Якушин время от времени касался локтем приклада карабина или ладонью рукоятки ножа. Ему казалось, что Бюрке замечает это и даже однажды скривил губы в улыбке. И Алексею пришла в голову удивительно простодушная мысль — спросить у Бюрке напрямую, о чём он думает, чего теперь хочет.
Он тронул немца за костлявое плечо. Тот, вздрогнув, поднял лицо с масляными пятнами на лбу и щеках.
— Вас? Что?
— Заген зи, — начал Якушин, подумав, что уже в третий раз допрашивает пленного. — Заген зи, мехтен зи нах хаузе? Хотите домой?
— Натюрлих. Конечно.
— Вег! Идите!
— Вохин? Куда идти?
— Нах хаузе. Домой. В Германию. В свой Фюрстенберг.
— Нах Фюрстенберг?
— Йа, йа, цу дайнер муттер, цу дайнен швестерн, цу дайнем брудер… Вег. Идите. Я не буду стрелять. Ихь верде нихт шиссен.
Вот те раз, он смеётся! Впервые Якушин увидел, как дрожит острый подбородок Бюрке, как немец хохочет, открыв большой рот с мелкими, неровными, сизовато-белыми зубами.
Оборвав смех, Бюрке облизнул языком пересохшие губы и твёрдо сказал:
— Дох зи верден шиссен. Все же вы будете стрелять. Из этой вот винтовки. И я вас понимаю.
— А если всё-таки отпущу?
— Нет, и тогда останусь. Для меня война кончилась. Капут.
— Что же вы хотите?
— Снова служить в гараже, работать.
— А после работы?
Бюрке улыбнулся:
— Вечерами я выпивал бы пару кружек пива.
— С сосисками и капустой?
— Да, с сосисками, если они будут, и с тушёной капустой.
— И это — все?
— Разве мало? Вы думаете, я нацист? Нет, нет, Я был всегда такой маленький, неприметный и глупый. Рыжий Маусхен, Рыжий мышонок — звали меня. Ребята не желали со мной играть. Им было неинтересно. И меня не приняли в гитлерюгенд, хотя я об этом мечтал.
— Мечтали?
— Да, конечно, я хотел быть сильным и носить униформу.
— Ну, а когда выросли?
— Тогда меня уже не спрашивали, чего я хочу, чего не хочу. Просто сделали солдатом — и все.
— Вам можно верить, Клаус?
— Я говорю правду.
— Ладно, — спохватился Якушин. — Пошпрехали, и хватит. Работать надо!.. Арбайтен, арбайтен!
13
Была половина шестого, когда они принялись заводить «крокодил». Потемнели и как бы погустели озими. Солнце зависло над чётко обозначившимся горизонтом, за которым скрылись танки и автомашины. Вероятно, они ушли далеко, не встречая сопротивления? порывистый западный ветер не доносил ни выстрелов, ни шума моторов. В степной тишине одиноко стучала и скрипела заводная рукоятка, которую долго и безрезультатно крутил Якушин. Туго проворачиваясь, она часто срывалась. Алексей, согнувшись, напрягался, пыжился, но не показывал виду, что устал. Бюрке, сидя в кабине, регулировал зажигание, нажимал на стартер.
Наконец-то ухнул, зафыркал и заурчал двигатель, задрожал своим пятнистым телом мощный «крокодил». Алексей рукавом ватника вытер пот с лица и с улыбкой посмотрел через ветровое стекло на Бюрке. Но тот держался как-то странно. Повернувшись всем телом, он высунулся в боковое окошко кабины.
Якушин проследил за его застывшим взглядом.
По степи, без дороги, шло пять человек.
За километр-полтора невозможно было определять, во что они одеты и есть ли у них оружие, но Алексея сразу же охватил тревожный трепет. Фашисты!
Заглох двигатель. Взвизгнула дверца. Распахнув её, Бюрке спрыгнул на землю.
Якушин заставил себя думать об этих людях спокойно. Кто они? Почему непременно фашисты? Идут с
