нужники басурманского производства установлены, где джакузии окаянные, размером с баскетбольную площадку, пузырятся, да и к фонтанам немыслимым аквапарка государева отведут, чтобы окончательно оных охмурить, а потом ошеломлённых ходоков и к царю препроводят, ежели тот более государственными делами не занят. Ходоки потопчутся-потопчутся, похихикают нервно в кулак, облобызают преданно рученьки царёвы, да спешат сломя голову из хором беломраморных. А другим рассказать бояться про всякую невидаль заморскую во дворце виденную, дабы не попасть за «малохольство» на учёт к лекарям-аптекарям, что в специализированном остроге душевнобольных излечивают шиловой терапией.
Так и жили государь с челядью и народ евонный. Жили, не тужили.
Иллюзия. тьфу ты, идиллия, другого слова не подберёшь.
Всё бы ничего, только вскоре серьёзная оказия с ними приключилась. Со стороны болот гиблых, из-за дебрей непролазных, да из-за гор верхолазных явилось к ним, хоть и запылилось, Чудо-Юдо страшное и совершенно дурнопахнущее. За то, как омылось оное чудище без элементарного, с позволения сказать, разрешения в джакузии пузыристой от пыли да грязи болотной, пригладило да уложило свою шерсть (хотя некоторые очевидцы утверждают, что у него просто борода такая, по всему телу расположенная), что в дебрях да в горах взъерошилась, так и увидели все, что не Чудо-Юдо это вовсе, а ЛихоОдноглазое, в отличии от других «лихачей», белое и пушистое, но и не Циклоид, а нечто ещё крупнее и совершенно иное внешностью.
Попытались отважные, до поры до времени, воеводы со своими не менее бесстрашными ратниками да дружинниками, на бои-баталии тренированными, отогнать Лихо от джакузий государевых, да только рассверипили оное, разнервировали и схлопотали от последнего по число, да по первое, да по полной программе.
Когда увидел государь, что Лихо не так-то просто «попросить выйти» и числом и умением, приуныл слегка, а Лихо, знай себе, полощется в джакузиях, лопочет что-то непонятное, видно, песню задушевную затянуло. А тут супруга государева Надежда, как специально, в самый разгар острого сюжета вышла из опочивальни, потянулась со сна и, узрев сию неприглядную картину, так смачно выразила своё недовольство сложившейся ситуацией, что и воеводы, места свои ушибленные потиравшие, рты разинули, и бояре дрожать от страха перестали, и царь забыл промямлить «ясно-понятно, солнышко», что было совсем уж нетипично, и даже Лихо, прекратив бубнить, открыло свой глаз огромный и, поведя им по сторонам, узрело хозяйку короткого, но весьма насыщенного восклицательными предложениями монолога.
Непонятно какими такими чувствами руководствовалось Лихо, может, красноречием нешаблонным, может голосом визгливо-ласковым, только улыбнулось оно нежно, оскалив клыки бивнеподобные, и, схватив государыню за талию (хотя уместней будет сказать – за «экватор» телесный) в несколько скачков скрылось в том направлении, откуда прежде объявилось, оставив на память о себе запачканные джакузии, развороченные фонтаны да потоптанные садово-огородные плантации царские, а на память о царице корону погнутую, что с головы её слетела, покуда размахивало ей Лихо, прикидывая «на глазок» удельный вес последней.
Тут бы возрадоваться царю (как весь его двор уже мысленно поспешил сделать), что так лихо и скоротечно избавились и от Лиха одноглазого, царицей откупившись, и от царицы капризной, агницей жертвенной (вечная ей память) в итоге обернувшейся. Ан нет! Пригорюнился царь, приуныл почему-то. Челядь подумала, что по джакузиям да фонтанам скорбит Владибор Ильич, быстро всё в порядок привела, ещё и шарами праздничными оформила, да к пиру подготовку начала. А царь и не смотрит на шарики разноцветные, радужные струи и пузырчатые бассейны, а переводит взгляд свой тоскующий то на палача, то на бояр с воеводами, и всё по государыне вздыхает.
Видят дворовые, неладное с царём-батюшкой творится, совсем худо ему, в таком унынии он прежде никогда не бывал, даже с похмелья пиргоройского таким сумрачным не припоминал его никто. А как его хандра может на них отразиться, даже думать никто не хочет, от того что головы на плечах другими думами заняты.
Подумали, значит, придворные, поразмышляли ещё немного, поломали головы, да смекнули, наконец, что никак по августейшей супружнице скорбит царь-батюшка. Эка невидаль, государю новую невесту оформить, мысленно ухмыльнулись придворные и мигом преподнесли самодержцу несколько резюме принцесс-царевен-герцогинь в безвозмездное владение. К слову сказать, резюме те были с эротохабными портретами девиц, с волшебсайта знакомств Бабы-Ягодки, которые бояре прежде у себя под одеялками рассматривали, мечтая, втайне друг от дружки, хоть разок на какой-нибудь пожениться, посему, уверенно считали они, царь в один миг забудет про Надежду, а изберёт себе гораздо более другую царицу. Вот, например, Зульфию Шамаханскую, Пенелопес Грекоримскую, или, на, совсем уж худой конец, Эвелизу Ричардовну, княгиню Берелевскую.
Однако глянул государь Владибор на картинки скабрёзные, пробежался мельком по тексту с параметрами девичьими и пуще затужил. Ему, пожилому, ведь не титьки пустоголовые нужны были, а душа родственная, вновь догадались бояре с воеводами, и, хлопнув себя по лбу, тоже пригорюнились. Знали – у государя одна «душа» Надежда, она и «компас его земной» и, при удачном стечении обстоятельств, та самая «награда за смелость».
А где её, царицу, нынче искать, не ведал никто из придворных. Но сидеть, положа руки на сердце, на почки, на печень (в общем, у кого что болит), боярам да воеводам тоже не пристало. Делать что-то надо. Ведь ежели без царицы государь-батюшка занеможет, захворает, зачахнет и скоропостижно умрёт от тоски, то царство-государство безотцовщиной останется, да по миру пойдёт. Наследников у него нет, завещание суеверным государём до сих пор не написано. А это что значит? Верно! Ведь как пить дать перегрызёмся за власть, перебьём друг дружку, угрюмо думали придворные, искоса поглядывая на золочёный трон, да и народ за время смуты распоясаться может, тоже аспект немаловажный. Так кто виноват и что же делать, искали ответ на исконные сакраментальные вопросы в своих головах придворные и додумались-таки до того, что оба вопроса у них слились воедино – кого виноватым сделать? А тут и царь из думы горькой, почти даже государственной, вышел ненадолго и задал тот же вопрос, только совершенно другими словами:
– Азм есмъ кесарь, али не кесарь эгидодержавный?! Инда допрежь аки паки негоже намо троноправити, ибо быху во намо лютозвереху проснути, земляху во кровути утопиху. Азмо велимо понежу, али не добже азм боги веди глаголю добре есмъ живот зело земля иже инить гервь како людие мыслито наш он покою рцы слове твирдо херъ ци шта ёта ять?
Ничего не понявший из сказанного царём, но нутром прочухавший, что речь не поздравительная, боярско-воеводский люд сидел чинно, не шелохнувшись, опасаясь нарваться на более крупные неприятности. Видя, что никто из близкого окружения ничегошеньки не понимает на древневелиречавском наречии, удручённый Владибор перешёл на упрщёный язык межнационального, межклассового и меж так далее общения.
– Ну что, слуги мои верные, притихли несвоевременно и глядите, словно в первой видите? – поинтересовался самодержец, мрачно оглядев сидевших на скамьях бояр да воевод, и вновь кинул клич в массы. – Кто из вас, мужики, готов храбро броситься вослед супостату великорослому, да в смертном бою отбить у оного разлучника, царицу, мать вашу? А-а?
Замолк государь в ожидании ответа, а в ответ. такая тишина, словно уже никто не вернулся из боя.
Мужики в поле пашут, дружно подумали придворные, недовольные подобным обращением («слуги»-то уху привычней слышать), но вслух никто не решился обмолвиться, вдруг его и пошлют за «супостатом». Зато, опосля вопроса царского, все бояре с воеводами дружно занялись внезапно возникшими делами: кому срочно в носу поковыряться приспичило, кому в ухе (мол, обожди государь, чего-то со слухом не то), более культурные начали сморкаться в батистовые платочки, лишь бы не встретиться с внимательным взглядом государевым, и только боярин Годунович (вот же чувствительный человек) решительно обратился к царю с низким поклоном.
– А можно выйти? – зажимая нос пальцами, испросил он разрешения у Владибора Ильича. От событий последних, включающих и речь государеву, так худо стало бедолаге, что у него поднялось давление и кровь носом пошла.
Отпустил его царь восвояси и ещё раз окинул взглядом свою челядь, но больше ничей взгляд так и не споймал. Спички жеребьёвочные же не стал заставлять тянуть оных, справедливо предположил, коли по доброй воле не решились, силком от них толку ещё меньше будет. Озадачился государь и задумал, как время будет, пересмотреть свою кадровую политику, провести аттестацию и ротацию с регионами. А пока
