Судя по виду этого панно, оно появилось уже после строительства дома.
Все разъяснилось: вдохновителем Эммы Ван А. был Гомер! Она сочинила эпизоды этой истории по канонам своего любимого автора. Встреча с Вильгельмом, якобы предсказанная во сне, повторяла встречу Улисса с Навсикаей — юной царевной, нашедшей обнаженного мужчину на морском берегу. Вот и виллу свою она назвала «Цирцеей», желая уподобиться обольстительной волшебнице из «Одиссеи», державшей мужчин в плену с помощью своих магических чар. Она презирала женщин, умеющих вязать или ткать, этих Пенелоп, к которым мужья, подобные Улиссу, не очень-то спешат вернуться. Что же до ее эротического меню, она и его почерпнула в античной Греции. Короче говоря, все ее так называемые воспоминания родились из литературных реминисценций.
Одно из двух: либо Эмма разыграла меня, либо она была мифоманкой. Но в обоих случаях мне было очевидно — принимая во внимание искалечившую ее болезнь, которую она от меня скрыла, — что эта история не имеет ничего общего с правдой.
Я толкнул дверь, твердо решив доказать ей, что не так-то прост. Однако все мое раздражение мгновенно испарилось при виде хрупкой фигурки, сидевшей в инвалидном кресле, лицом к морю.
Меня охватила теплая жалость к ней. Герда была права, называя свою тетку «бедолагой». Этой несчастной калеке не пришлось зарабатывать себе на жизнь, но что это была за жизнь при таком теле, пусть некогда и очаровательном, но потом безжалостно исковерканном болезнью?! И можно ли сердиться на нее за то, что она воспользовалась единственным подарком судьбы — фантазией, чтобы бежать от действительности или расцветить ее своими измышлениями?!
Так по какому же праву я, романист, собираюсь упрекнуть ее в этой поэтической импровизации?
Я подошел к ней. Она вздрогнула, улыбнулась, показала мне на стул.
Сев напротив нее, я спросил:
— Почему бы вам не описать все, что вы мне рассказали? Ведь это так увлекательно. Напишите книгу и назовите ее романом, а героям дайте вымышленные имена…
Она поглядела на меня снисходительно, словно разговаривала с младенцем.
— Я не гожусь в писательницы.
— Кто знает?! Стоило бы попробовать.
— Я знаю, что не гожусь, ведь я все свое время трачу на чтение. В литературе и без меня хватает самозванцев…
Я ответил на слово «самозванцы» иронической усмешкой: как спокойно она его произнесла — она, которая лгала мне весь вчерашний вечер; это было в некотором роде признание.
Она заметила мою гримасу и мягким жестом взяла меня за руку.
— Ради бога, не обижайтесь, я имела в виду вовсе не вас.
Меня позабавило ее заблуждение. По моей улыбке она заключила, что я ее прощаю.
— Я уверена, что вы настоящий художник слова.
— Но ведь вы меня не читали.
— Это верно! — ответила она, рассмеявшись в свой черед. — Но зато вы так замечательно слушаете.
— Я слушаю, как ребенок слушает сказку, веря каждому слову. Так что, если бы вы вчера поведали мне вымышленную историю, я бы этого даже не заметил.
Она кивнула — опять так снисходительно, словно я продекламировал ей считалочку. Тогда я рискнул пойти дальше:
— Каждое измышление есть признание, каждая ложь — сокровенная исповедь. И если бы оказалось, что вчера вы ввели меня в заблуждение, я бы на вас не рассердился, напротив, — поблагодарил бы за то, что для этой сказки вы назначили меня своим слушателем, сочли достойным ее, открыли свое сердце и одарили своей фантазией. Есть ли на свете что-либо выше творчества? Можно ли наградить людей чем- нибудь столь же драгоценным? Вы отличили меня. Я стал вашим избранником.
Ее лицо дрогнуло, я понял, что она начала угадывать мою мысль, и торопливо продолжал:
— Да, вы не ошиблись, я ваш собрат, товарищ по лжи, человек, избравший, как и вы, путь исповеди через фантазию. В современной литературе больше всего ценится правдивость повествования. Какая нелепость! Правдивость — качество, потребное лишь при составлении протокола или свидетельстве в суде, — да и в этих случаях ее скорее можно назвать долгом, нежели качеством. Построение сюжета, способность заинтриговать читателя, дар рассказчика, умение приблизить самое далекое и чуждое, упомянуть о чем-то, не вдаваясь в детали, создать иллюзию действительности — все это идет вразрез с так называемой правдой жизни и ничем ей не обязано. Более того, рассказ, основанный не на реальности, а на фантазии, на несбыточных мечтах, на неутоленных желаниях, на неизбывной духовной жажде, волнует меня так сильно, как никогда не взволнует никакой газетный отчет о любом происшествии.
Она закусила губы и впилась в меня взглядом.
— Вы… вы мне не поверили?
— Ни на йоту, но это не имеет никакого значения.
— Что?!
— Я все равно вам благодарен.
Откуда у нее взялись силы толкнуть меня так свирепо? Она ударила меня в грудь, и я опрокинулся вместе со стулом.
— Глупец! — Она кипела от ярости. — Убирайтесь прочь! Немедленно покиньте эту комнату! Прочь! Я не желаю вас больше видеть!
В библиотеку, всполошенная этими криками, ворвалась Герда.
— Что у вас тут стряслось?
Эмма увидела племянницу и растерянно замолчала, не зная, что ответить. Между тем, толстуха обнаружила меня лежащим на ковре и бросилась поднимать.
— Ай-ай-ай, как же это тебя угораздило, месье? Надо же так упасть! Об ковер запнулся, что ли?
— Именно так, Герда, он запнулся о ковер. Я потому тебя и звала. А теперь прошу вас оставить меня в покое, я хочу отдохнуть. Одна!
В голосе этой тщедушной старухи звучала такая стальная воля, что мы с Гердой покорно очистили помещение.
Укрывшись на втором этаже, я начал корить себя: зачем мне понадобилось приводить Эмму в такую ярость? Прежде я считал ее лгуньей, но не помешанной. Однако ее бурная реакция доказывала, что она верит в собственные бредни. И вот теперь, по моей вине, страдает больше, чем прежде. Как же быть?
Герда наведалась ко мне под тем предлогом, что хочет подать чай; на самом деле ей ужасно хотелось разузнать подробности сцены, которую она застала лишь в конце.
— Что ты ей наговорил? Она прямо вся кипит от злости.
— Я сказал, что не очень-то верю ее вчерашнему рассказу…
— Ах вон как… ну тогда понятно…
— И еще я добавил, что эта история меня увлекла и не важно, если она ее придумала. За это она меня и ударила!
— Ой-ой-ой!
— Я даже не подозревал, что она так искренне верит в свои измышления. Это уже за гранью душевного равновесия. Мне казалось, что она либо лгунья, либо мифоманка; я и предположить не мог, что она…
— Сумасшедшая?
— Ну, это слишком сильно…
— Не хочу тебя огорчать, месье, но ты должен понять, что у тети Эммы и впрямь с головой не все в порядке. Вот ты сам пишешь романы, — разве ты думаешь, что там все правда? Нет, не думаешь! Поэтому я и говорю, что тетя моя свихнулась. Да что там, об этом вся наша родня знает… Дядя Ян всегда это говорил. И тетя Эльетта тоже!
Я умолк. Мне было тягостно признавать правоту этой неотесанной бабы: когда здравомыслие вещает устами такой вот крутолобой коровы в кошмарном цветастом платье и желтых резиновых перчатках, с корявой речью и бедным словарным запасом, оно меня только отвращает. Тем не менее я был вынужден согласиться с ее диагнозом: Эмма Ван А. покинула мир реальности ради мира химер, даже не осознав,
