жизненные цели были призрачными.
Мною по-прежнему владела страсть к театру. Она забирала все мои мысли, всё моё время, всю мою личную жизнь. Театр был моим домом, театр был моей семьёй, театр был моей религией и моим грехопадением.
Мой второй театр назывался «театром-клубом». Самым ценным и самым удивительным было то, что это название полностью соответствовало этой сути. Как клуб, наш театр каким-то чудом впитал в себя принципы свободной дискуссионности, абсолютно открытого общения, бескомпромиссного поиска и трепетного человеческого братства. Как театр, наш клуб со всем простодушием и наивностью искал своё место во всемирно-историческом театральном процессе, скрупулёзно и педантично изучал театральную историю и, опираясь на традиции великих лицедеев, пытался изобретать новые формы.
Главным кредо театра-клуба было «создание спектаклей средствами выразительности театров разных эпох».
Я проводил в театре всё своё время. С одной стороны, маму мою устраивало то, что её сын не болтается по улицам, не распивает в подъездах спиртные напитки и не спит со случайными женщинами. С другой — она понимала, что это увлечение не только не повысит моего благосостояния, но ещё и, не дай Бог, своей духовностью отвратит от поисков столь необходимого хлеба насущного. Поэтому она сказала буквально следующее:
— Твой покойный дедушка, на долгие годы, мечтал, чтобы ты стал образованным человеком. Поступи в какой-нибудь институт и получи диплом. Ты же знаешь, что в наше время означает диплом!
Я не очень хорошо понимал, что в наше время означает диплом. И всё же, для маминого спокойствия, поступил на вечернее отделение некоего ВУЗа в пяти минутах ходьбы от нашего дома…
…Утром пришло извещение о том, что я зачислен на первый курс вечернего отделения машиностроительного факультета, днём Борька Шаршунов «снял» двух «подруг», а вечером мы вчетвером прятались от дождя в телефонной будке; Борька звонил к себе домой:
— Здравствуйте! А Боря дома?
Борькина мама (за неполные тридцать лет, прошедшие со дня его рождения, так и не привыкшая к выходкам собственного сына) неуверенно отвечала:
— Не-ет.
Тогда Борис Александрович выдал свою коронку:
— Ну, так он и не придёт; ну, так вы его и не ждите: он скоропостижно женился и ночует сегодня в другом месте!
Тем же вечером «на хате» мы пили водку и охмуряли дам. Над столом воспарила любовная нега, и я сформулировал общее мнение:
— Давайте определяться.
Дамы встали из-за стола и чухнули в ванную. Моя левая бровь изобразила вопросительный знак, но Борька обломал предстоящий кайф.
Он поставил на стол не выпитую рюмку водки (чего раньше за ним никогда не замечалось), сделал серьёзное лицо (чего не случалось с ним ни до, ни после) и спросил:
— А когда же ты будешь ходить в институт?
Он спросил меня, когда я буду ходить в институт! Заметьте, не «на репетиции», а «в институт»!
И я задумался в первый раз.
…Днём в торжественной обстановке мне выдали девственную зачётную книжку, а вечером мы сочиняли очередной «капустник» к очередному …летию того же Борьки Шаршунова.
Начиналось весело: выждав, пока все собрались, в дверь вкатился Серёжа Андрюнин. Из одежды на нём были только трусы и носки, в руках кожаный «дипломат». Он чапал на корточках и гнусавил тонюсеньким голоском:
— Фирма «Лесбиянка»! Услуги на дому и на производстве! Создаём интимную обстановку с последующим излечением. Посещение манипуляционного кабинета за счёт источника. Фирма «Лесбиянка»…
Андрюнин настроил публику на смешливую волну, но «капустник» не пошёл.
После получасовой маеты из-за широкой пазухи Владика Ольховского выполз свёрток со свернувшейся бычьей кровью — фаршем для кровяной колбасы, героически вынесенный через проходную роганского мясокомбината. «Кровянка» взбудоражила публику и выманила из сумок заготовленные на «после того, как» ёмкости с горячительными напитками.
Вопреки неписаным правилам, мы зарядились алкоголем и зарядились основательно, однако и это не принесло вдохновения.
В результате Яковлева с Немцевой взяли гитару и запели что-то слезоточивое. Кажется:
Кончилось пьянкой.
Расходились глубокой ночью. В пиндюрочной прихожей народ разбирал обувь.
Я залез под полку за своей сандалией; неожиданно меня качнуло и, под воздействием сладостного «шафе», опрокинуло на пол. Немцева неприлично разоржалась и, глядя на меня сверху вниз, сказала:
— Слушай, а что ты себе думаешь? Нужно репетировать! Когда же ты будешь ходить в институт?
И я задумался во второй раз.
…Вечером у меня было первое занятие по начертательной геометрии. Я, не задумываясь, его прогулял.
И пошёл на репетицию в театр-клуб.
Институтским преподавателям я честно врал, что не посещаю лекций, потому что постоянно езжу в командировки, но вот-вот подтянусь и вообще переведусь скоро на заочное отделение. Сбитые с толку моими противоречивыми покаяниями, «доценты с кандидатами» ставили «государственную» оценку, а я вырывал из их рук зачётку с подозрительной поспешностью ещё до того, как успевала докрутиться последняя закорючка преподавательской подписи.
…Предмет, которым обычно запугивают абитуриентов, называется «сопротивление материалов».
Этот страшный «сопромат» вела в нашей группе чрезвычайно милая молодая женщина с аккуратной фигуркой, проседью в волосах и мохнатыми усиками в уголках губ.
Сопроматчица не стала исключением и получила свою порцию перманентных историй о перманентных командировках. Больше того: поскольку дамочка была значительно привлекательней толстых дядек, посвятивших свою жизнь токарным и винторезным станкам, то и порция её «лапши» получилась обильнее и длиннее. Сопроматчица абсолютно уверовала в то, что я не вылажу из поездок и являюсь незаменимейшим из всех специалистов-пусконаладчиков.
На зачётах она виновато задавала мне вопросы, потом сама же на них отвечала, ставила «удовлетворительно» и напутствовала добрыми словами, от которых начинали чесаться пятки:
— Вы хоть поспите… Нельзя так много работать…
Мой институт нисколько не мешал моему театру, потому как я даже помыслить себе не мог, что вместо репетиции можно пойти на «пару».
И чего уж тут скромничать: ясно, что в условиях такой моей завзятости и такого же оголтелого фанатизма всех остальных театралов-клубистов театр-клуб не мог не разродиться гениальным спектаклем.
