Мы входим в квартиру — дверь у нас запирают только на ночь, — потом к нам в комнату. У всех заплаканные лица. Мамочка бросается к нам.
— Нинушенька, девочка моя! — Обнимает меня и потом сразу берёт женщину за руку. — Спасибо вам, просто спасли нас! — Мамочка не плачет, но я чувствую, что ей это очень трудно. — Раздевайтесь, — просит она женщину, — сейчас будем чай пить!
Женщина вырывает у Мамы руку, стоит неподвижно, потом машет на нас рукой с таким отчаянием и ещё каким-то совсем непонятным мне чувством, быстро поворачивается и уходит. Все стоят и молчат, а я спрашиваю:
— Почему она на нас рукой махнула?
— Наверное, у неё какое-нибудь горе, — объясняет Бабушка.
И все набрасываются на меня.
— Я думала, что ты с Бабушкой и Анночкой ушла. — Эллочка держит меня за руки, у неё заплаканные глаза.
— А я думала, что ты с Эллочкой ушла, — говорит Бабушка, у неё тоже заплаканные глаза.
Я рассказываю, как я гуляла по «Мадриду», после того как опозорилась, и, наверное, забыла про время, как в тумане заблудилась. Мамочка говорит:
— Нинуша, все говорят, что прекрасный концерт получился, а дирижировала ты замечательно — и Бабушка и Эллочка так сказали.
— Замечательно, — ворчу я, — взяла да спиной поклонилась!
— А ты репетировала хоть один раз с хором? — спрашивает Мамочка.
— Нет, — говорю.
— В общем, ты молодец, — хвалит меня Мамочка, — дирижировала очень хорошо и в тумане не растерялась!
Я раздеваюсь, чтобы ложиться спать. Я уже не сержусь на себя, вспоминаю, как красиво в «Мадриде», когда там нет людей и почти нет света, вспоминаю сказочный туман. А потом я вспоминаю женщину, которая привела меня домой, и думаю: почему, если у человека горе, надо махать на нас рукой?!
Страшная месть
Кончился последний урок. Кто-то ещё в раздевалке, а я уже оделась и сейчас пойду домой. Вдруг входная дверь открывается, вбегает большой старший мальчик из нашей школы и кричит как сумасшедший: «Там, в лесу, зелёная трава! Целая поляна — а вокруг снег! Побежали!»
Мы бежим по лесу за старшим мальчиком, кто-то даже одеться не успел и одежду держит под мышкой. Мы бежим долго и быстро. Лес вдруг расходится, и мы выбегаем на поляну, на большую поляну зелёной травы! А вокруг неё снег, везде снег! Мы стоим, дышим, а потом как все закричим: «Трава-а-а! Зелёна-я-я! Ура-а-а!» Кто-то выбегает на поляну, падает на траву, катается по ней и кричит: «Трава-а-а!» И все разбегаются по поляне, падают на траву, катаются по ней, кричат, вопят. Я тоже валяюсь на траве, катаюсь-переворачиваюсь, кричу — а в груди такая радость и такой восторг!
Я вижу, кто-то вскочил и скидывает с себя пальто. Мы все тоже вскакиваем, сбрасываем пальто и шапки — всем жарко, мы долго бежали. Мы делаем навалку из одежды на краю поляны, и кто-то предлагает: давайте в мяч поиграем! Сразу кто-то выдёргивает из навалки небольшой мешочек, мы становимся в круг и кидаем этот мешок друг другу, как мяч. Нас много, я посчитала — нас пятнадцать человек! Мы подпрыгиваем, падаем, хохочем, визжим, ловим «мяч» и опять подпрыгиваем и падаем! Потом мы играем этим мешком ногами. «А теперь в салочки!» — кричит кто-то, и мы носимся по этой зелёной поляне, догоняем друг друга, хохочем, падаем, опять бежим!
Вдруг я падаю на траву, прижимаюсь к ней всем телом и щекой и лежу неподвижно-неподвижно. И я не слышу и не чувствую, чтобы рядом со мной кто-то бегал, вижу: рядом кто-то лежит неподвижно, прижавшись к траве.
Мы сидим на траве в кружок и разговариваем обо всём — то все вместе, то по очереди, мы смеёмся, и мы все так счастливы! Нет больших, нет малявок — просто мы все сидим на зелёной траве среди снега и радуемся. Мальчик, который нас сюда позвал, встаёт и предлагает: «Давайте в лапту!» Все встают, и я тоже предлагаю: «А давайте в «круговую»!» Мальчик говорит: «Нет, лучше в «простую», потому что, по-то-му…» Тут он застывает и стоит с открытым ртом. И рядом с ним мальчик тоже застыл, и они оба смотрят сквозь меня. Я поворачиваюсь и вижу что-то непонятное. Это «непонятное» как будто вываливается из леса, выходит на поляну, и тогда я понимаю, что это идут женщины! Они идут очень быстро, а впереди идёт… моя Мама! Но она совсем не похожа на мою Маму, потому что у неё «костяное лицо».
Она подходит ко мне, хватает — не берёт, а хватает меня за руку и кричит:
— Где твое пальто-о-о?!
— В навалке, — говорю и показываю рукой.
Мама тащит меня туда, я ничего не понимаю, мы только что все были так счастливы, а Мама почему- то так сердится, что у неё даже стало «костяное лицо»!
— Вот мое пальто, — говорю я Маме, чтобы она так не расстраивалась, показываю ей пальто, — вот шапка, вот мешочек!
— Быстро одевайся, — кричит Мама, — тебе нельзя так охлаждаться, и его могли украсть!
— Мама! — Я одеваюсь и начинаю сердиться. — Здесь все свои, кто мог его украсть?!
Она не смотрит на меня, не слышит меня, опять хватает меня за руку, тащит с поляны, в лес, домой и продолжает кричать:
— Мы два часа искали вас по всему Уралмашу, мы чуть с ума не сошли, а вы тут валяетесь в грязи, глупые, бессовестные дети!
Тут я прихожу в бешенство и кричу:
— Мы не валялись в грязи, а валялись на зелёной траве!
— Это не зелёная трава, а прошлогодняя гниль! — кричит Мама очень быстро и больно тащит меня за руку. — Прошлогодняя гниль!
Тут я прихожу в такое бешенство, что кричу на весь лес:
— Это не прошлогодняя гниль, а зелёная трава! Мы были счастливы, а вы прибежали и всё нам испортили! — И я хочу вырвать свою руку из Маминой. Но она ещё крепче сжимает мою руку и тащит, очень быстро тащит вперёд. Ах, вот как со мной обращаются, мелькает у меня в голове среди моего бешенства, ну ладно! Я тоже делаю «костяное лицо», Мама ещё что-то кричит, потом говорит тише, но я уже не слушаю ее, отворачиваюсь, и так мы приходим домой.
Дома со мной происходит что-то странное. Обычно, когда я очень сильно сержусь, я очень быстро перестаю сердиться, но ещё какое-то время в груди жарко и сердце колотится. А сейчас я чувствую какое- то необычное бешенство — в груди у меня не жарко, сердце бьётся, как обычно, я спокойно раздеваюсь в прихожей, чувствую, что я в бешенстве, что у меня «костяное лицо», и с этим «костяным лицом» я вхожу в нашу комнату. Бабушка сразу кладёт руки себе на грудь, говорит и волнуется:
— Деточка, милая, ну как же так? Мы тебя уже три часа ждём! — Я смотрю на Бабушку и ничего ей не отвечаю. У неё вдруг меняется лицо, и она говорит: — Ты в два часа последний раз ела, садись скорей, вот твой ужин, а чай я сейчас подогрею!
— Спасибо, Бабушка, я не хочу есть! — Это мне подсказывает моё бешенство. Потом я делаю совсем удивительную вещь. Я подхожу к корзинке, на которой спала Эллочка, когда мы только что приехали в эвакуацию, не раздеваясь на ночь, ложусь на неё лицом к стене и складываюсь в калачик, потому что я длиннее этой корзинки. Сразу кто-то под голову подкладывает мне подушку, кто-то что-то подкладывает под ноги, и меня прикрывают одеялом! Я закрываю глаза.
Открываю глаза — в комнате светло, очень светло! Я сажусь, вижу, что я спала на корзинке, сразу вспоминаю, почему я на ней спала, оглядываюсь — я в комнате одна. Около корзинки стоит стул, на нём стакан чая и тарелочка с куском хлеба — сразу видно, что хлеба больше, чем обычно. Все разошлись, это понятно. Мама на работе, Элка в школе, Бабушка с Анночкой в магазине в очереди стоят или гуляют. Но вот
