Я был доволен, что мне не приходится смотреть ей в лицо. Она говорила, а мне казалось, что ее слова звучат где-то далеко-далеко. Я все понимал и в то же время мог спокойно предаться своим мыслям.
Она внушала мне ужас.
— Вечером покатаемся по морю вдвоем, — сказала она.
Что-то призрачное, казалось мне, витало вокруг нее.
— Сегодня вечером, — медленно повторила она, — на весельной лодке. Грести ты, надеюсь, умеешь?
— Да, — сказал я.
Глубокое прощение окружало ничего не подозревавшую Фридерику, словно непроницаемой оболочкой, и приводило меня в трепет.
Она все говорила.
— Нас унесет в море, и мы будем вдвоем... Почему ты молчишь? — спросила она.
— Я счастлив, — сказал я.
Я с ужасом думал о безмолвном жребии, который она, сама того не зная, влачила уже столько лет.
Лодка неслась вперед.
У меня мелькнула мысль: «Скажи ей. Сними с нее этот ужас; тогда она опять станет для тебя просто женщиной, такою, как все, и ты возжелаешь ее». Но какое я имел право на это? Мы причалили.
Я выпрыгнул из лодки и помог сойти ей.
— Мальчик, наверно, уже скучает. Мне надо спешить. Не провожайте меня.
На взморье было очень людно; я заметил, что на нас смотрят.
— А вечером, — промолвила она, — в девять... да что с тобой?
— Я очень счастлив, — сказал я.
— Вечером, — продолжала она, — в девять часов, я приду сюда на взморье, приду к тебе. До свидания! — И она убежала.
— До свидания! — повторил я, не двигаясь с места. Но виделись мы в последний раз.
Теперь, когда я пишу эти строки, я уже далеко, и с каждой секундой уношусь все дальше; я пишу в купе поезда, который час тому назад вышел из Копенгагена. Уже девять. Она пришла на взморье и ждет меня. Стоит мне закрыть глаза, как предо мною возникает этот образ. Но не женщина бродит там в сумерках по берегу — там витает тень.
Мертвые молчат
(Перевод Ф. Зайбеля)
Спокойно сидеть в коляске больше, не было сил; он вышел и стал прохаживаться невдалеке. Уже стемнело; огни редких в этом глухом переулке фонарей трепетали под ветром. Дождь перестал; тротуары почти высохли; но немощеные улицы были еще влажны, и кое-где стояли небольшие лужи.
«Странно, — подумал Франц, — до Пратерштрассе[3] каких-нибудь сто шагов, но так и кажется, что ты попал в захолустный венгерский городок... Ну и пусть — здесь мы хоть можем чувствовать себя в безопасности; тут ей нечего бояться встречи со знакомыми».
Он посмотрел на часы... Семь, а уже ночь ночью. Рано в этом году началась осень. И эти проклятые ветры.
Он поднял воротник и стал еще быстрее шагать взад и вперед. Стекла фонарей дребезжали. «Еще полчаса, — сказал он себе, — и можно будет уйти. А! Я, кажется, не возражал бы, чтобы они уже миновали». На углу он остановился. Отсюда ему открывался вид на обе улицы, по которым она могла прийти.
«Да, сегодня она придет, — подумал он, придерживая шляпу, готовую улететь. — Пятница — заседание профессорской коллегии, сегодня она рискнет отлучиться и может даже пробыть со мной подольше... » Он услышал, как прозвонила конка; потом где-то рядом загудел колокол церкви святого Непомука. Улица немного ожила. Чаще стали появляться прохожие — главным образом, как ему показалось, приказчики из магазинов, закрывавшихся в семь часов. Все шли быстро и были поглощены борьбой с ветром, который мешал идти. На него никто не обратил внимания, кроме двух-трех продавщиц — в их взглядах мелькнуло легкое любопытство.
Вдруг он увидел быстро приближавшуюся знакомую фигуру. Он поспешил ей навстречу. Потом подумал: «Пешком? Она ли это?»
То была она; заметив его, она ускорила шаг.
— Ты пешком? — спросил он.
— Я отпустила фиакр еще у Карлтеатра. Я, кажется, уже один раз ехала с тем же кучером.
Какой-то господин, поравнявшись с ними, мельком взглянул на даму; встретив строгий, почти угрожающий взгляд молодого человека, он быстро удалился. Дама проводила его глазами.
— Кто это был? — спросила она боязливо.
— Не знаю. Можешь быть спокойна: знакомых здесь нет... А теперь быстро — вон фиакр.
— Это твой?
— Да.
— Открытый?
— Час тому назад была прекрасная погода.
Они поспешили к фиакру; молодая женщина села в него.
— Извозчик! — позвал молодой человек.
— Где же он? — спросила молодая женщина.
— Даже не верится, — воскликнул он, — этот тип куда-то провалился!
— Господи! — тихо вскрикнула она.
— Подожди-ка минутку, дорогая, он, должно быть, тут.
Молодой человек отворил дверь маленького трактира; за одним из столов, занятых посетителями, сидел извозчик; он проворно поднялся.
— Сию минуту, сударь, — проговорил он и стоя допил свой стакан вина.
— Что вы себе позволяете?
— Пожалуйте, ваша милость; я тут как тут. Пошатываясь, он поспешил к лошадям.
— Куда прикажете, ваша милость?
— В Пратер, к Люстхаузу[4].
Молодой человек сел в коляску, верх ее был поднят, и его спутница уже сидела там, забившись в угол. Франц взял ее руки в свои. Она не шелохнулась.
— Может быть, ты хоть пожелаешь мне доброго вечера?
— Прошу тебя — подожди немного; я все еще не могу отдышаться.
Молодой человек откинулся в другой угол. Некоторое время оба молчали. Фиакр свернул на Пратерштрассе, миновал монумент адмирала Тегетгофа[5] и через несколько секунд покатился по широкой темной аллее Пратера. Тут Эмма порывисто обняла любимого. Он молча откинул разделявшую их губы вуаль и поцеловал ее.
— Наконец-то мы вместе! — сказала она.
— Знаешь, когда мы виделись в последний раз? — воскликнул он.
— В воскресенье.
— Да, и то лишь издали.
— Как? Ты же был у нас.
— Да-да... у вас. Ах, больше так продолжаться не может. К вам я вообще больше не приду. Что с тобой?
— Мимо нас проехал чей-то экипаж.
— Милая, тем, кто сегодня катается по Пратеру, право же, не до нас.
