костюме и в цилиндре. Берта полагала, что своим опытным глазом угадала в нем будущего актера, а в ней — студентку консерватории. Было очень приятно сидеть здесь одной, без забот, смотреть, как мимо проходят люди, как бегают, играют дети. Да, хорошо было бы жить в Вене и делать, что захочется. Кто знает, как все сложится, что сулит ей ближайший час, каким представится ей будущее сегодня вечером? Что заставляет ее, собственно говоря, жить в этом ужасном маленьком городе? Если она подрабатывает уроками там, то может делать это и здесь, почему бы и нет? Здесь уроки оплачиваются лучше, и... Ах, вот это мысль!.. Если он поможет ей, если он, знаменитый музыкант, будет рекомендовать ее? Конечно, достаточно одного его слова. Что, если она поговорит с ним об этом? Не будет ли это гораздо лучше и для ее мальчугана? Через несколько лет он поступит в гимназию, а здесь гимназии, конечно, лучше, чем там. Нет, невозможно всю жизнь прожить в маленьком городе, в самом недалеком будущем она должна переехать в Вену! Да, даже если ей придется в чем-то себя урезать, и... и... Тщетно пытается она отогнать смелые мысли, осаждающие ее... Если она понравится Эмилю, если он снова... Если он все еще любит ее... и захочет назвать своей женой? Если у нее есть хоть капля разума, если она не уступит ему, если сумеет его удержать. Она немного стыдится своей хитрости, но разве так плохо, что она об этом думает, ведь она его любит и никогда не любила другого... И разве весь тон его письма не дает ей права думать об этом? И когда теперь ей приходит в голову, что через несколько минут она увидит того, на кого возлагает столько надежд, у нее темнеет в глазах. Она встает, но едва держится на ногах. Там, возле выхода из сада, против Бургтеатра, она видит удаляющуюся молодую пару, которая только что прошла мимо нее. Берта следует тем же путем. За садом она видит, как сверкает высокий купол музея. Она будет идти медленно, чтобы не казаться возбужденной и запыхавшейся, когда увидит его. Снова ее охватывает страх — а вдруг он не придет? Но что бы там ни было, на этот раз она не покинет Вену, не повидав его! А разве не лучше, чтобы он сегодня не приходил? Она теперь так смущена... вдруг она скажет какую-нибудь глупость? От ближайшего мгновенья зависит многое, может быть, все ее будущее!.. Вот и музей. Теперь вверх по ступеням, открыть тяжелую дверь — и вот она в прохладном вестибюле, перед нею огромная лестница и там, где она расходится направо и налево, колоссальная мраморная статуя Тезея, убивающего Минотавра. Медленно поднимается она, оглядывается кругом, успокаивается. Окружающее великолепие поражает ее. Она смотрит вверх, на галерею с золочеными перилами внутри купола, и останавливается. Вот дверь, на ней надпись золотыми буквами: «Голландская школа». Сердце у нее замирает. За дверью — анфилада залов. Всюду перед картинами стоят люди. Она входит в первый зал, внимательно рассматривает первую картину, висящую у самого входа. Ей вспоминается папка господина Рупиуса. И вдруг она слышит слова:
— Доброе утро, Берта.
Это его голос. Она оборачивается. Эмиль стоит перед нею, молодой, стройный, элегантный, чуть бледный; с улыбкой, в которой ей чудится легкая насмешка, он склоняется перед ней, берет ее руку и на некоторое время задерживает в своей. Это он — и кажется, будто они только вчера расстались.
— Привет тебе, Эмиль! — говорит она, и они всматриваются друг в друга. В его взгляде можно прочесть многое: удовольствие, любезность и некоторую настороженность. Она очень ясно это чувствует, но в ее глазах, устремленных на него, светится только счастье.
— Ну, как ты поживаешь? — спрашивает он.
— Хорошо.
— Странно спрашивать об этом после восьми или девяти лет разлуки. Тебе, вероятно, приходилось по-всякому.
— Это правда; ты знаешь, мой муж умер три года тому назад. — Она чувствует, что должна придать лицу печальное выражение.
— Да, я это знаю, и знаю также, что у тебя есть маленький сын. Кто мне все это рассказал?
— Кто же?
— Ну, я вспомню как-нибудь. А вот что ты интересуешься картинами, для меня новость.
Она улыбается.
— Правду сказать, я пришла сюда не только ради картин. Но ты не думай, что я такая глупая. Я интересуюсь и картинами.
— Да, и я тоже. Если говорить откровенно, то больше всего я хотел бы стать художником.
— Но ты можешь быть вполне доволен тем, чего ты достиг.
— Ну... этого в немногих словах не выскажешь. Мне очень приятно, что я хорошо играю на скрипке, но что останется от моего искусства? Я хочу сказать, что останется, когда я умру, — в лучшем случае мое имя, на какое-то время. А это, — он указал глазами на картину, перед которой они стояли, — это все-таки совсем другое.
— Ты страшно честолюбив. Он как-то рассеянно посмотрел на нее.
— Честолюбив? Ну, это не так просто. Но переменим тему. Чего ради мы завели теоретические разговоры об искусстве, когда целых сто лет не виделись! Расскажи мне о себе, Берта! Чем ты занимаешься? Как живешь? И как тебе пришло в голову поздравить меня с этим нелепым орденом?
Она снова улыбнулась.
— Мне просто захотелось написать тебе. И главное, хотелось получить весточку от тебя. Право, это очень любезно с твоей стороны, что ты сразу ответил.
— Это вовсе не любезность, дорогая. Я так обрадовался, получив вдруг твое письмо, я сейчас же узнал твой почерк. У тебя все еще почерк школьницы, как... ну, скажем, как в былые времена, хотя я не выношу таких слов.
— Почему же? — несколько удивленно спросила она. Он взглянул на нее, затем быстро спросил:
— Ну, так как же ты живешь? Вероятно, очень скучаешь?
— Скучать мне некогда, — серьезно возразила она, — ведь я даю уроки.
— О! — воскликнул он, и в тоне его послышалось такое бесконечное сожаление, что она сочла необходимым быстро прибавить:
— Не потому, что я очень нуждаюсь, но все же это очень кстати, так как... — Она чувствует, что лучше всего ей быть с ним совершенно откровенной. — На небольшие средства, которыми я располагаю, едва можно прожить.
— Что же ты, собственно говоря, преподаешь?
— Как что? Разве я не сказала тебе, что даю уроки игры на рояле?
— На рояле? Ах, вот как... Да, верно. Ты была очень талантлива. Если бы ты тогда не ушла... Видишь ли, великой пианисткой ты, возможно, и не стала бы, но некоторые вещи ты играла по-настоящему талантливо. Например, Шопена и маленькие пьесы Шумана ты исполняла прекрасно.
— Ты еще помнишь об этом?
— В общем, ты сделала правильный выбор.
— Почему?
— Если не можешь достичь совершенства, то уж лучше выйти замуж и растить детей.
— У меня только один ребенок.
Он засмеялся.
— Вот и расскажи мне что-нибудь о твоем единственном ребенке. И вообще о твоей жизни. — Они уселись на диван в небольшом зале перед картинами Рембрандта.
— Что тебе рассказать? Это совсем не интересно. Расскажи мне лучше о себе. — Она с восхищением смотрела на него. — Тебе очень повезло, ты так знаменит...
Он слегка скривил нижнюю губу, словно выражая неудовольствие.
— Ну да, — настойчиво продолжала она, — совсем недавно я видела твой портрет в иллюстрированном журнале.
— Да, да, — нетерпеливо ответил он.
— Но я всегда это знала, — продолжала она. — Помнишь, как ты на выпускном экзамене исполнял концерт Мендельсона, все уже тогда предсказывали тебе большое будущее.
— Прошу тебя, милая, не будем делать друг другу комплиментов!.. Что за человек был, в сущности, твой покойный муж?
— Он был достойный, благородный человек.
— Знаешь ли ты, что я встретил твоего отца за неделю до его смерти?
— Вот как?
