– Довольно, довольно, – отвечал Менаше и глотал один «последний» кусок за другим.
– С праздником вас, хозяйка прислала вам шалахмонес! – говорит Нехама черная и подносит Зелде накрытый салфеткой шалахмонес.
– У кого ты служишь? – спрашивает Зелда с любезной улыбкой и берет у Нехамы поднос.
– У Златы, жены реб Айзика-балбрисника,[4] – отвечает Нехама черная и ждет, когда ей возвратят поднос.
Зелда опускает руку в карман, чтобы дать девушке грош, а другой рукой откидывает салфетку с шалахмонеса и застывает в изумлении.
– Что это такое? Смотри, Менаше!
Взглянув на шалахмонес, Менаше хватается за бока, приседает до самого пола и так хохочет, что реб Иося-ягненок в испуге чуть не падает с кушетки:
– А? Что? Что случилось? Кто там?
– Ты только погляди: ну и шалахмонес нам прислали! – говорит Зелда, складывая руки на животе. Менаше хохочет, а реб Иося-ягненок сплевывает, поворачивается лицом к стене и засыпает снова.
Зелда швыряет Нехаме поднос и салфетку и говорит:
– Скажи своей хозяйке, пусть доживет она до будущего года и пусть шалахмонес получше ей будет не по карману.
– Аминь! Того же и вам желаем! – отвечает Нехама черная и забирает поднос.
– Провались ты в преисподнюю, чертовка! – сердито говорит Зелда. – Вот бесстыдница! Ну, что ты скажешь, Менаше?
4
Злата, жена реб Айзика, женщина, которая рожает каждый год и без конца ходит к врачам, уже устала принимать и посылать шалахмонесы. Она присела на табурет, чтобы перевести дух, и, уже сидя, начала командовать своим мужем – реб Айзиком-балбрисником (так звали его за глаза потому, что он каждый год справлял брис).
– Айзик, возьми вон тот кусок торта и положи его сюда, а тот кусок коржа и две маковки переложи отсюда туда, и подай мне ту подушечку, Айзик, с катышками, нет, Айзик, не ту, а эту! Пошевеливайся, Айзик! Вы только посмотрите, его надо азбуке учить, как малое дитя!
Вон тот пряник побольше положи туда, вот так, Айзик, а этот кусок торта разрежь пополам, слишком большой кусок, Айзик, жалко… Провалитесь вы, выродки! Вон отсюда!
Последние слова относились к целой ораве сорванцов, которые стояли вокруг Златы с голыми пупками, жадно смотрели на сладости и облизывались.
Озорники – то один, то другой – подкрадывались за спиной матери к столу, чтобы стащить какое-нибудь лакомство, а мать не скупилась и отпускала кому оплеуху, кому пинок, кому подзатыльник.
– С праздником вас! Хозяйка прислала вам шалахмонес, – говорит Нехама рыжая и подает Злате накрытый салфеткой шалахмонес.
– У кого ты служишь? – спрашивает Злата и, любезно улыбаясь, берет у Нехамы поднос.
– У Зелды, жены реб Иоси-ягненка, – отвечает Нехама рыжая и ждет, когда ей возвратят поднос.
Злата опускает руку в карман, чтобы дать девушке грош, а другой рукой откидывает с шалахмонеса салфетку и чуть не падает в обморок.
– Да обрушатся на головы моих врагов все черные, злые недуги, пусть поразят они их руки и ноги, их тело и душу! Посмотри только, какой шалахмонес! Насмехаться она вздумала, что ли? Ну и бездельница! На, отдай это своей хозяйке обратно, – говорит Злата и швыряет в лицо Нехаме рыжей поднос вместе с салфеткой и шалахмонесом.
5
Реб Иося-ягненок и реб Айзик-балбрисник – касриловские торговцы, лавка возле лавки. И хотя они, можно сказать, конкуренты и отбивают друг у друга покупателей, когда представляется случай, отношения у них вполне добрососедские: они занимают друг у друга деньги, ходят друг к другу в гости, летом целыми днями сидят в лавке и играют в кости, а зимой заходят друг к другу погреться. И жены их ладят: вместе перемывают всем косточки; если одной не хватает товара, другая дает взаймы; поверяют друг дружке самые сокровенные тайны; не ссорятся почти никогда, а если даже им и случится поссориться из-за какого-нибудь пустяка, примирение наступает незамедлительно… В общем, живут душа в душу.
Когда на другой день после пурима реб Айзик-балбрисник вышел открывать лавку, реб Иося-ягненок уже стоял у дверей своей лавки, надувшись как индюк, и ждал, чтобы реб Айзик подошел к нему и пожелал доброго утра – тогда он ему не ответит… А реб Айзик, которого жена тоже хорошенько зарядила против реб Иоси, открыл лавку, встал в дверях и ждал, когда реб Иося подойдет к нему и пожелает доброго утра – тогда он ему не ответит… Так они стояли друг против друга, словно петухи, и каждый ждал, чтобы заговорил другой… Они могли бы простоять таким образом до второго пришествия, если бы не вернулись с базара их жены. У обеих пылали лица и гневно сверкали глаза.
– Айзик, что ж ты не скажешь ему «спасибо» за прекрасный шалахмонес, который мне прислала его красавица? – обращается Злата к своему мужу.
– Иося, почему ты не напомнишь ему про вчерашний шалахмонес? – спрашивает Зелда у своего мужа.
– Ты слышишь, Айзик, она еще насмехается! Чего же ты молчишь, Айзик!
– О чем говорить с ягненком? – произносит реб Айзик громко, чтобы реб Иося услышал, что его обозвали «ягненком».
– Стоит ли связываться с балбрисником? – произносит реб Иося громко, чтобы реб Айзик услышал, что его обозвали «балбрисником».
Если подумать: что плохого в слове «балбрисник»? Всякий еврей, у которого жена родила мальчика, на восьмой день становится балбрисником.
Реб Айзик, однако, все мог перенести, но только не прозвище «балбрисник». Это ему – нож острый. Он готов разорвать обидчика на куски.
То же самое и реб Иося. Если дать ему три оплеухи, он не так расстроится, как от прозвища «ягненок».
На шум сбежался весь рынок. Всем хотелось узнать, по какой причине два близких соседа и добрых приятеля вцепились друг другу в бороды, да так, что их едва удалось растащить… Но реб Иося, и реб Айзик, и Злата, и Зелда говорили все вместе и так кричали, так визжали, что, кроме «шалахмонес» да «шалахмонес», ничего нельзя было разобрать: какой «шалахмонес», чей «шалахмонес» – непонятно…
– Если ты не подашь на «ягненка» мировому, можешь попрощаться с жизнью, – кричала Злата на мужа.
И реб Иося обратился ко всему базару:
– Люди, будьте свидетелями, что эта бесстыжая женщина назвала меня «ягненком». Сейчас я пойду к мировому и подам бумагу на нее и на ее мужа – «балбрисника».
– Люди! – отозвался реб Айзик, – знайте, я выставляю вас свидетелями у мирового, что этот… этот… этот… – мне не хочется произносить его постыдное имя – только что назвал меня «балбрисником».
Через час оба были у писца Юдла, оба выставили свидетелей и оба подали бумаги,
6
Касриловский мировой – пан Милиневский, тучный господин с длинной бородой и высоким лбом, так долго состоял в должности мирового, что отлично был знаком со всем городом, и, главным образом, с касриловскими евреями, каждого он знал в лицо, и характер его знал, понимал по-еврейски, как еврей, был умен, как свет. «Совсем еврейская голова!» – говорили о нем в Касриловке.
В осеннее время, после праздника кущей, его забрасывали бумагами, и не кто-нибудь, а всё евреи, дай им бог здоровья! Речь шла не о кражах, упаси господь, не о злодеяниях или убийствах – нет! Жаловались только на дули и оплеухи, которыми прихожане наделяли друг друга в синагоге из-за почетного права читать молитвы с амвона.
Пан Милиневский не любил церемониться с касриловскими евреями, пускаться с ними в длинные объяснения, Много говорить он им не давал, так как знал, что это история без конца. Желают пойти на мировую – хорошо (пан Милиневский – миротворец), а если не желают, – он надевает цепь и кричит: «По указу, на основании такой-то и такой-то статьи, я присуждаю Гершке за фосень-брейшис
