Мама проклинает врагов своих, сулит им все двадцать два несчастья и велит Песахье сказать цену.
Тот называет цену, и мама не отвечает ему, она направляется к двери и говорит мне:
– Пойдем, нам здесь нечего делать. Разве ты не знаешь, что реб Песахья любят запрашивать?
С горечью в сердце следую я за мамой, но во мне еще теплится надежда: может быть, бог смилуется надо мной и Песахья возвратит нас. Но Песахья не такой человек. Он знает, что мы и сами вернемся, и он прав, – мы действительно возвращаемся. Мама просит его, чтобы он назвал цену по-человечески. Но Песахья не трогается с места, он смотрит в потолок, белое бельмо на его глазу блестит, мы снова уходим и снова возвращаемся.
– Нехороший человек этот Песахья! – говорила мне потом мама. – Так бы я и купила у него молитвенник! Шутка ли, какая цена! Жаль, честное слово, эти деньги пригодились бы на плату за обучение. Ну, ладно, ничего. Завтра годовщина смерти отца. Ты будешь читать поминальную молитву, и я хотела тебя потешить. Но ты тоже утешь меня, сынок, и обещай, что хоть молиться будешь честно каждый день.
Так ли усердно молился я, как обещал, или нет – об этом мы говорить не будем. Но молитвенничек я любил всей душой. Представьте себе, я даже спал с ним, хотя, как вы знаете, это запрещено. Весь хедер завидовал мне, и я берег свое сокровище как зеницу ока. А теперь, в эту хануку, я сам, горе мне, собственными руками отнес молитвенничек сыну столяра Мойше, который давно зарился на него, и пришлось еще упрашивать мальчишку… Почти даром отдал я свой маленький молитвенничек! Ох, молитвенник, молитвенник! Стоит мне только вспомнить о нем, у меня сжимается сердце и лицо горит от стыда; сбыл, продал, и для чего, для кого? Для Бени. Чтобы Беня мог выиграть у меня еще несколько копеек. Но чем виноват Беня, что ему так везет в игре?
– Для того и юла, – утешает меня Беня и кладет себе в карман последние мои гроши. – Если бы тебе везло, как везет мне, ты бы выиграл. Везет мне – выигрываю я.
Щечки у Бени горят, в комнате светло и тепло, на столе стоит серебряная ханукальная лампада с красивой свечой, заправленная хорошим маслом, и в доме у Бени всего вдоволь, из кухни доносится запах свежего, только что растопленного гусиного сала.
– У нас сегодня пекут оладьи, – сообщает мне Беня радостную весть, когда я уже стою у дверей и у меня от голода подводит живот.
И я бегу в своем рваном тулупчике домой и застаю там маму, которая только что пришла из лавки и греется у печки. Нос у нее красный, руки тоже красные и опухшие, она продрогла насквозь. Мама видит меня, и лицо ее сияет.
– Из синагоги?
– Из синагоги, – лгу я ей.
– Читал вечернюю молитву?
– Читал вечернюю молитву, – лгу я снова.
– Согреешься, сынок, и благословишь ханукальные свечи. Сегодня уже последний день хануки.
8
Конечно, если бы у человека были одни только неприятности, ни капли радости, ни крупицы счастья, он бы, определенно, не смог этого вынести и покончил бы с собой. Я имею в виду мою маму, бедную вдову, которая маялась день и кочь, недоедала, недосыпала, и только из-за меня, только для меня. Разве она не заслуживала немного радости? Каждый человек понимает слово «радость» по-своему.
Моей маме ничто на свете не могло доставить большую радость, чем когда в субботу и в праздники я произносил для нее молитву над едой, освящал для нее пасхальную трапезу, а в хануку благословлял для нее ханукальные свечи. Над чем молитва – над вином или над пивом; какая трапеза – гусиные шейки или просто кусочек мацы с водой; какие ханукальные свечи – в серебряной лампаде или воткнутые в разрезанную картофелину, – честное слово, дело не в вине, не в гусиных шейках и не в серебре, суть совсем в другом: суть в том, как произносится молитва над едой, как справляется трапеза, как благословляют ханукальные свечи. Впрочем, к чему слова, что тут долго толковать, – достаточно, когда я совершаю благословение, понаблюдать за лицом моей матери, – как все оно озаряется улыбкой, сияет, светится. Это и есть настоящая радость, подлинное счастье. Я наклоняюсь над разрезанной картофелиной и нараспев произношу благословение; я читаю, а моя мама тем же напевом тихо повторяет за мной слово за словом. Я читаю, а мама смотрит на меня и шевелит губами, и я знаю, о чем она в это время думает. «Совсем он! – думает мама. – Как две капли воды, долгие годы ему!» И я чувствую, что заслуживаю быть растерзанным на куски, словно эта картофелина. Как я мог обмануть маму, и так некрасиво обмануть! Продал маленький молитвенник и деньги проиграл в юлу! Продал, продал, все продал!
Фитили в картофелинах, мои ханукальные свечи, чадят; чадят до тех пор, пока совсем не гаснут. И мама говорит мне:
– Иди умывайся, будем есть картофель с салом. В честь хануки я купила стаканчик гусиного сала, свежего, вкусного!
Охотно иду я умываться, и мы садимся за стол.
– У людей в последний день хануки пекут оладьи, – говорит мама со вздохом, и я вспоминаю Бенины оладьи и Бенину юлу, которая обошлась мне в целое состояние, и чувствую, как меня, словно иголкой, кольнуло в сердце. И больше всего болит у меня душа и больше всего грызет раскаяние из-за молитвенничка.
Даже ночью не оставляют меня тяжелые мысли. Я слышу, как мама вздыхает, как она хрустит пальцами; я слышу, как скрипит под ней кровать, и мне кажется, что кровать ее не скрипит, а стонет. А на дворе завывает ветер, он стучит в окно, рвет крышу, свистит в трубе, издает длинное, протяжное вью-ю- ю-ю! А сверчок, который завелся у нас с некоторого времени, стрекочет в щели: чири-ри, чири-ри! А мама все вздыхает, стонет и хрустит пальцами, каждый ее вздох, каждый стон отдаются в моем сердце. Я еле сдерживаюсь. Вот-вот я спрыгну с постели, подойду к маме, припаду к ее ногам, буду целовать ей руки и покаюсь во всех моих великих грехах. Но я не делаю этого; я укрываюсь с головой всеми мамиными юбками, чтобы не слышать, как мама вздыхает и стонет и как скрипит ее кровать, глаза у меня слипаются, а ветер дует и свистит: вью-ю-ю-ю… а сверчок все трещит: чири-ри, чири-ри, чири-ри! Перед моими глазами вертится, как юла, какой-то человек, как будто знакомый; да ведь это ребе! Я бы мог поклясться, что передо мной ребе в остроконечной ермолке с библией в руках. Он вертится, вертится, вертится, как юла. Его остроконечная ермолка мелькает перед глазами, а пейсы развеваются по воздуху. Нет, это не ребе, это юла! Диковинная юла, живая, в остроконечной ермолке и с пейсами. Понемногу, понемногу ребеобразная юла или юлообразный ребе перестает вертеться, и на этом месте вырастает фараон, царь египетский, про которого мы учили за неделю до хануки; фараон, царь египетский, стоит передо мной голый, совсем голый – он только что вышел из реки и в руках у него мой молитвенник, мой маленький всезнайчик. Я не могу понять, как он попал к нему, к этому злодею, который купался в еврейской крови… И я вижу семь коров, тощих, изможденных, кожа да кости, с большими рогами и длинными ушами, все они бросаются ко мне, одна за другой, открывают рты и хотят меня проглотить. Откуда ни возьмись появляется Беня, мой товарищ Беня, хватает коров за длинные уши и начинает крутить их, и кто-то тихо плачет и вздыхает, стонет и всхлипывает, и свистит и стрекочет, и кто-то стоит возле меня и тихо говорит:
– Скажи-ка, сынок, когда годовщина моей смерти? Когда ты будешь читать по мне кадиш?[3]
Я понимаю, что это мой отец пришел с того света, мой отец, о котором мама рассказывала мне столько хорошего. Я хочу ему сказать, когда годовщина его смерти, когда я буду читать по нему кадиш, но я забыл. Именно теперь забыл! Я мучаюсь, тру себе лоб, хочу вспомнить, но не могу. Слышали вы такое? Я забыл, когда годовщина смерти моего отца. Помогите, люди добрые! Не знаете ли, не знаете ли вы, когда годовщина смерти моего отца? Что же вы не отвечаете? Помогите! Помогите! Помогите!
…………………………………………………………………………………
– Бог с тобой? Что ты кричишь? Что случилось? Что у тебя болит?
Вы, конечно, понимаете, это говорит моя мама. Она стоит надо мной, щупает мой лоб, и я чувствую, как она вся дрожит. Наполовину прикрученная лампа не светит, а чадит, и тень моей матери причудливо пляшет на стене, а концы маминого ночного платка торчат, словно два рога, а глаза ее страшно блестят в темноте.
– Что ты! Ведь годовщина была совсем недавно! Тебе что-нибудь приснилось? Сплюнь три раза: тьфу, тьфу, тьфу! Да минет нас беда! Аминь, аминь, аминь!..
