желтела.
Митька толкнул Григория:
— Гля, Гришка, ну и юбка… Как скло, насквозь все видать.
Девушка вышла из коридорных дверей, мягко присела на кресло.
— Пройдите на кухню.
Ступая на носках, Григорий пошел в дом. Митька, отставив ногу, жмурился на белую нитку пробора, разделявшую волосы на ее голове на два золотистых полукруга. Девушка оглядела его озорными, неспокойными глазами.
— Вы здешний?
— Тутошний.
— Чей же это?
— Коршунов.
— А звать вас как?
— Митрием.
Она внимательно осмотрела розовую чешую ногтей, быстрым движением подобрала ноги.
— Кто из вас рыбу ловит?
— Григорий, друзьяк мой.
— А вы рыбалите?
— Рыбалю и я, коль охота набредет.
— Удочками?
— И удочками рыбалим, по-нашему — притугами.
— Мне бы тоже хотелось порыбалить, — сказала она, помолчав.
— Что ж, поедем, коль охота есть.
— Как бы это устроить? Нет, серьезно?
— Вставать надо дюже рано.
— Я встану, только разбудить меня надо.
— Разбудить можно… А отец?
— Что отец?
Митька засмеялся.
— Как бы за вора не почел… Собаками ишо притравит.
— Глупости! Я сплю одна в угловой комнате. Вот это окно. — Она указала пальцем. — Если придете за мной — постучите мне в окошко, и я встану.
В кухне дробились голоса: робкий — Григория, и густой, мазутный — кухарки.
Митька, перебирая тусклое серебро казачьего пояска, молчал.
— Женаты вы? — спросила девушка, тепля затаенную улыбку.
— А что?
— Так просто, интересно.
Митька внезапно покраснел, а она, играя улыбкой и веточкой осыпавшейся на пол тепличной клубники, спрашивала:
— Что же, Митя, девушки вас любят?
— Какие любят, а какие и нет.
— Ска-жи-те… А отчего это у вас глаза как у кота?
— У… кота? — вконец терялся Митька.
— Вот именно, кошачьи.
— Это от матери, должно… Я тут ни при чем.
— А почему же, Митя, вас не женят?
Митька оправился от минутного смущения и, чувствуя в словах ее неуловимую насмешку, замерцал желтизною глаз.
— Женилка не выросла.
Она изумленно взметнула брови, вспыхнула и встала.
С улицы по крыльцу шаги.
Ее коротенькая, таящая смех улыбка жиганула Митьку крапивой. Сам хозяин, Сергей Платонович Мохов, мягко шаркая шевровыми просторными ботинками, с достоинством пронес мимо посторонившегося Митьки свое полнеющее тело.
— Ко мне? — спросил, пройдя, не поворачивая головы.
— Это, папа, рыбу принесли.
Вышел с порожними руками Григорий.
Григорий пришел с игрищ после первых кочетов. Из сенцев пахнуло на него запахом перекисших хмелин и пряной сухменью богородицыной травки.
На цыпочках прошел в горницу, разделся, бережно повесил праздничные, с лампасами, шаровары, перекрестился, лег. На полу — перерезанная крестом оконного переплета золотая дрема лунного света. В углу под расшитыми полотенцами тусклый глянец серебреных икон, над кроватью на подвеске тягучий гуд потревоженных мух.
Задремал было, но в кухне заплакал братнин ребенок.
Немазаной арбой заскрипела люлька. Дарья сонным голосом бормотнула:
— Цыц, ты, поганое дите! Ни сну тебе, ни покою, — запела тихонько:
Григорий, засыпая под мерный баюкающий скрип, вспомнил: «А ить завтра Петру в лагеря выходить. Останется Дашка с дитем… Косить, должно, без него будем».
Зарылся головой в горячую подушку, в уши назойливо сочится:
Встряхнуло Григория заливистое конское ржанье. По голосу угадал Петрова строевого коня.
Обессилевшими со сна пальцами долго застегивал рубаху, опять почти уснул под текучую зыбь песни:
Разбитый сном, добрался Григорий до конюшни, вывел коня на проулок. Щекотнула лицо налетевшая паутина, и неожиданно продал сон.
По Дону наискось — волнистый, никем не езженный лунный шлях. Над Доном — туман, а вверху звездное просо. Конь позади сторожко переставляет ноги. К воде спуск дурной. На той стороне утиный кряк, возле берега в тине взвернул и бухнул по воде омахом охотящийся на мелочь сом.
Григорий долго стоял у воды. Прелью сырой и пресной дышал берег. С конских губ ронялась дробная капель. На сердце у Григория сладостная пустота. Хорошо и бездумно. Возвращаясь, глянул на восход, там уже рассосалась синяя полутьма.
Возле конюшни столкнулся с матерью.
— Это ты, Гришка?
— А то кто ж.
— Коня поил?
— Поил, — нехотя отвечает Григорий.
Откинувшись назад, несет мать в завеске 3 на затоп кизяки, шаркает старчески дряблыми босыми ногами.
— Сходил бы Астаховых побудил. Степан с нашим Петром собирался ехать.
Прохлада вкладывает в Григория тугую дрожащую пружину. Тело в колючих мурашках. Через три порожка взбегает к Астаховым на гулкое крыльцо. Дверь не заперта. В кухне на разостланной полсти спит Степан, под мышкой у него голова жены.
В поредевшей темноте Григорий видит взбитую выше колен Аксиньину рубаху, березово-белые,
