что пересмеялись, и у Иванкова еще дергал розовые щеки смешок.
— Завтра, ребята, чуть свет выезжать на пост.
— Куда? — спросил Щегольков и, заглядевшись, уронил не всученную в дратву щетинку.
— В местечко Любов.
— Кто поедет? — спросил Митька Коршунов, входя и ставя у порога цебарку.
— Поедут со мной Щегольков, Крючков, Рвачев, Попов и ты, Иванков.
— А я, Павлыч?
— Ты, Митрий, останешься.
— Ну и черт с вами!
Крючков оторвался от печки; с хрустом потягиваясь, спросил у хозяина:
— Сколько до Любови до этой верст кладут?
— Четыре мили.
— Тут близко, — сказал Астахов и, присаживаясь на лавку, снял сапог. — А где тут портянку высушить?
Выехали на заре. У колодца на выезде босая девка черпала бадьей воду. Крючков приостановил коня.
— Дай напиться, любушка!
Девка, придерживая рукой холстинную юбку, прошлепала по луже розовыми ногами; улыбаясь серыми, в густой опуши ресниц, глазами, подала бадью. Крючков пил, рука его, державшая на весу тяжелую бадью, дрожала от напряжения; на красную лампасину шлепали, дробясь и стекая, капли.
— Спаси Христос, сероглазая!
— Богу Иисусу.
Она приняла бадью и отошла, оглядываясь, улыбаясь.
— Ты чего скалишься, поедем со мной! — Крючков посунулся на седле, словно место уступал.
— Трогай! — крикнул, отъезжая, Астахов.
Рвачев насмешливо скосился на Крючкова:
— Загляделся?
— У ней ноги красные, как у гулюшки, — засмеялся Крючков, и все, как по команде, оглянулись.
Девка нагнулась над срубом, выставив туго обтянутый раздвоенный зад, раскорячив красноикрые полные ноги.
— Жениться ба… — вздохнул Попов.
— Дай я те плеткой оженю разок, — предложил Астахов.
— Плеткой что…
— Жеребцуешь?
— Выложить его придется!
— Мы ему перекрут, как бугаю, сделаем.
Пересмеиваясь, казаки пошли рысью. С ближнего холма завиднелось раскинутое в ложбине и по изволоку местечко Любов. За спинами из-за холма вставало солнце. В стороне над чашечкой телеграфного столба надсаживался жаворонок.
Астахов — как только что окончивший учебную команду — был назначен начальником поста. Он выбрал место стоянки в последнем дворе, стоявшем на отшибе, в сторону границы. Хозяин — бритый кривоногий поляк в белой войлочной шляпе — отвел казаков в стодол, указал, где поставить лошадей. За стодолом, за реденьким пряслом зеленела деляна клевера. Взгорье горбилось до ближнего леса, дальше белесились хлеба, перерезанные дорогой, и опять зеленые глянцевые ломти клевера. За стодолом у канавки дежурили поочередно, с биноклем. Остальные лежали в прохладном стодоле. Пахло там слежавшимся хлебом, пылью мякины, мышиным пометом и сладким плесневелым душком земляной ржавчины.
Иванков, примостившись в темном углу у плуга, спал до вечера. Его разбудили на закате солнца. Крючков, в щепоть захватив кожу у него на шее, оттягивал ее, приговаривая:
— Разъелся на казенных харчах, нажрал калкан, ишь! Вставай, ляда, иди немцев карауль!
— Не дури, Козьма!
— Вставай.
— Ну, брось! Ну, не дури… я зараз встану.
Он поднялся, опухший, красный. Покрутил котельчатой короткошеей головой, надежно приделанной к широким плечам, чмыкая носом (простыл, лежа на сырой земле), перевязал патронташ и волоком потянул за собой к выходу винтовку. Сменил Щеголькова и, приладив бинокль, долго глядел на северо-запад, к лесу.
Там бугрился под ветром белесый размет хлебов, на зеленый мысок ольхового леса низвергался рудой поток закатного солнца. За местечком в речушке (лежала она голубой нарядной дугой) кричали купающиеся ребятишки. Женский контральтовый голос звал: «Стасю! Ста-а-асю! идзь до мне!» Щегольков свернул покурить, сказал, уходя:
— Закат вон как погорел. К ветру.
— К ветру, — согласился Иванков.
Ночью кони стояли расседланные. В местечке гасли огни и шумок. На следующий день утром Крючков вызвал Иванкова из стодола.
— Пойдем в местечко.
— Чего?
— Пожрем чего-нибудь, выпьем.
— Навряд, — усомнился Иванков.
— Я тебе говорю. Я спрашивал хозяина. Вон в энтой халупе, видишь, вон сарай черепичный? — Крючков указал черным ногтястым пальцем. — Там у шинкаря пиво есть, пойдем?
Пошли. Их окликнул выглянувший из дверей стодола Астахов.
— Вы куда?
Крючков, чином старший Астахова, отмахнулся.
— Зараз придем.
— Вернитесь, ребята!
— Не гавкай!
Старый, пейсатый, с вывернутым веком еврей встретил казаков поклонами.
— Пиво есть?
— Уже нет, господин козак.
— Мы за деньги.
— Езус-Мария, да разве я… Ах, господин козак, верьте честному еврею, нет пива!
— Брешешь ты, жид!
— Та, пан козак! Я уже говорю.
— Ты вот чего… — досадливо перебил Крючков и полез в карман шаровар за потертым кошельком. — Ты дай нам, а то ругаться зачну!
Еврей мизинцем прижал к ладони монету, опустил вывернутое трубочкой веко и пошел в сени.
Спустя минуту принес влажную, с ячменной шелухой на стенках бутылку водки.
— А говорил — нету. Эх ты, папаша!
— Я говорил — пива нету.
— Закусить-то дай чего-нибудь.
Крючков шлепком высадил пробку, налил чашку вровень с выщербленными краями.
Вышли полупьяные. Крючков приплясывал и грозил кулаком в окна, зиявшие черными провалами глаз.
В стодоле зевал Астахов. За стенкой мокро хрустели сеном кони.
Вечером уехал с донесением Попов. День разменяли в безделье.
Вечер. Ночь. Над местечком в выси — желтый месяц.
Изредка в саду за домом упадет с яблони вызревший плод. Слышен мокрый шлепок. Около полуночи Иванков услышал конский топот по улице местечка. Вылез из канавы, вглядываясь, но на месяц легло облако; ничего не видно за серой непроглядью.
