кормишь его, сну не видишь… Опять же в зиму худобу годуешь… А теперь как мне возможно это переносить?
Указал дед кнутовищем на трактор, рукой махнул горько и, нахлобучив шапку, пошел не оглядываясь.
Ушло за курган на ночь солнце. Сумерки весенние торопливо закутали степь. Слез с трактора машинист, рукавом размазал по щекам белесую пыль.
— Ужинать пора. Иди домой, Арсений Андреевич. Теперь бабы коров подоили, парного молока принесешь.
По низкорослой поросли озимей идет к жилью Арсений. Из балки на пригорок стал подниматься — услышал скрип арбы, бабий слезливый голос:
— Цоб, проклятые! И что я с вами буду делать, с нечистыми?.. Цо-об!..
Сбочь дороги на суглинке, взмокшем от вечерней росы, быки, запряженные в арбу, стоят. Пар над потными бычачьими спинами. Бабенка вокруг попрыгивает, кнутом беспомощно машет.
Поравнялся Арсений.
— Здорово живешь, молодка.
— Слава богу, Арсений Андреевич.
Жаркой радостью хлестнуло Арсения, колени дрогнули.
— Никак, это ты, Анна?
— Я и есть. Замучилась вот с быками, никак не везут… Чистое горе…
— Откель едешь?
— С мельницы. Нагрузили рожь, быки не стронут с места.
Плевое дело Арсению поддевку с плеч смахнуть, на руки бабе кинул, смеется:
— Подсоблю выехать, магарыч будет? — Норовит в глаза заглянуть.
Баба в сторону их отводит, платок надвигает.
— Помоги, за ради бога!.. Сочтемся…
Двадцать седьмой год Арсению, и силенка имеется. Шесть мешков вынес на пригорок. Потный спустился в балку. Присел на арбу, переводя дух.
— Ну, как, про мужа не слыхать?
— Какие из-за моря, от Врангеля, вернулись казаки, гутарили, что помер в Турции.
— Как же жить думаешь?
— А все так же… Ну, надо ехать, и так припозднилась. Спасибо за помочь, Арсений Андреевич!
— Из спасиба шубы не выкроишь…
Улыбка примерзла на губах у Арсения; минуту молчал, потом, перегнувшись, левой рукой крепко захватил голову в белом платке, прижался губами к губам, дрогнувшим и прохладным, но щеку до стыда, до боли ожгла рука в колючих мозолях, вырвалась Анна, оправляя скособочившийся платок, захлебнулась плачущим визгом.
— Стыда на тебя нету, паскудник!
— Ну, чего орешь-то? — спросил Арсений, понижая голос.
— Того, что мужняя я! Зазорно! Другую сыщи на это!..
Дернула Анна быков за налыгач, крикнула от дороги — а в голосе слезы:
— Все вы, кобели, одним и дышите!.. Да ну, цоб же, проклятые!..
Сады обневестились, зацвели цветом молочно-розовым, пьяным. В пруду качаловском, в куге прошлогодней, возле коряг, ржавых и скользких, ночами хмельными — лягушачьи хороводы, гусиный шепот любовный, туман от воды… И дни погожие, и радость солнечная у Арсения, председателя качаловского коллектива, оттого, что земля не захолостеет попусту (трактор есть), — а вот ущемила сердце одна сухота, и житья нету… На третьи сутки встал раньше кочетов Арсений, вышел к ветряку на прогон и сел возле скрипучего причала. Пусть назавтра судачат бабы, пусть ребята из коллектива будут подмигивать на него ехидно и смеяться за глаза и в глаза, — лишь бы увидать ее, лишь бы сказать про то, что с тех пор, как осенью, во время молотьбы, вместе с нею на скирду вилами бугрили чернобылый ячмень, и работа и свет белый не милы ему…
Издалека заприметил белую косынку.
— Здравствуй, Анна Сергеевна!
— Здравствуйте, Арсений Андреевич.
— Сказать тебе хочу словцов несколько.
Отвернувшись, завеску сердито скомкала.
— Хучь бы людей-то посовестился!.. Каки-таки разговоры на прогоне?.. Перед бабами страмотно!..
— Дай сказать-то!
— Некогда: корова в кукурузу зайдет!
— Погоди!.. Просить буду, как смеркнется, приди к ольхам, дело есть…
Голову в плечи вобрала, пошла не оглядываясь.
…Возле ольх, неотрывно обнявшихся, буйная ежевика кусты треножит, возле ольх по ночам перепелиные точки́, и туман по траве кудреватые стежки вывязывает. Ждал до темного, и когда с горы зашуршала глина, осыпаясь под чьими-то воровскими шагами, почувствовал, как холодеют пальцы и липкой испариной мокнет лоб.
— Обидел я тебя тогда? Брось, не серчай, Анна!
— Привыкла к этому без мужа-то…
— Ну, а теперь дело хочу сказать… Живешь ты вдовой, свекору не нужна… Может, замуж за меня пойдешь? Жалеть буду… Ну, вот, чудна́я, чего же ты хнычешь? Беда с вами, бабами! Ежели всчет мужа сумлеваешься, на случай, коли придет, приневоливать не стану… К нему уйдешь, коли захочешь…
Села рядом на влажную, облитую росою, землю. Сидела, низко опустив голову. Засохшим стеблем бурьяна чертила на земле невидимые узоры.
Обнял Арсений ее несмело, боялся, что вырвется, крикнет, обзовет обидным словом, как тогда, в поле; но когда заглянул в глаза — увидал под черной тенью платка следы непросохших слез и улыбку.
— Эх, Анна, плюнь на все!.. Пойдем, распишемся и в коллектив к нам работенку ломать!.. До коих пор будешь горе-то мыкать?
Засуха. По левадам, кукушек вспугивая, косы перезванивают. Не косят траву добрые люди — под корень грызут. За Авдюшкиным логом коллективский трактор две косилки тягает. Пыльно. Горячо. Валы сена степь исконопатили. Солнце в обед — вилы бросил Арсений, вытряхнул из рубахи колкую пыль, к стану пошел умыться, навстречу — жена Аннушка. За версту угадал ее по походке быстрой, враскачку. Несет харчи косарям. Подошла. Румянец на щеках, нацелованных солнцем.
— Уморилась, Нюра?.. До жилья ведь верст тринадцать.
— Нет, не дюже. Если б не жара, легко можно б идтить.
Сидели под копной рядом, руку гладил Арсений зачерствевшей от вил рукою, бодрил улыбкой глаз.
А вечером встретила его у крыльца, за перила цепко держалась, словно боялась упасть. С трудом выдавила из побелевших губ:
— Арсюша!.. Муж… Александр письмо из Турции прислал… Домой обещает приехать…
Кому счастье, а кому и счастьице…
У качаловцев хлебец начисто погорел, но полю, коричневому от загара, колос от колоса — не слыхать девичьего голоса, да и то не колос, а так, сухобыл один, коренастый и порожний, пустотой звенит под ветром. А у коллектива в клину промеж Качаловского леса и Атаманского, вдоль шляха, там, где до осени ветер измывался над сосновой дощечкой с надписью: «Показательная обработка», пшеница-кубанка вымахала рослой лошадюке по пузо. Кому какая линия выйдет… Качаловский богатей Ящуров (имеет двенадцать пар быков, лошадей косяк, паровую молотилку и цепкие мышастые глазки) попервоначалу, с весны, когда дождь спустился на качаловские поля, а коллективский хлеб самую малость крылом зацепил, — говорил с ухмылочкой, покусывая кончик житнистой бороды ядреным желтым зубом:
