— Озябла трошки… Идтить надо, Гриша. Придет Степан, кинется, а меня нету.
— Он где пошел?
— Насилушки спровадила к Аникею в карты играть.
Разошлись. На губах Григория остался волнующий запах ее губ, пахнувших то ли зимним ветром, то ли далеким, неуловимым запахом степного, вспрыснутого майским дождем сена.
Аксинья свернула в проулок; пригибаясь, почти побежала. Против чьего-то колодца, там, где скотина взмесила осеннюю грязь, неловко оступилась, скользнув ногой по обмерзшей кочке, и, почувствовав резнувшую боль в животе, схватилась за колья плетня. Боль утихла, а в боку что-то живое, переворачиваясь, стукнуло гневно и сильно, несколько раз подряд.
Наутро Григорий отправился к Мохову в дом. Сергей Платонович пришел из магазина к чаю. Сидел с Атепиным в столовой, оклеенной дорогими, под дуб, обоями, цедил крепкий, бордовый чай. Григорий в передней положил шапку, вошел в столовую.
— Я к вам, Сергей Платонович.
— А, Пантелея Мелехова сынок, кажется.
— Его.
— Тебе чего?
— Хотел просить, не наймете ли в работники?
Григорий повернул голову на скрип двери. Из зала вышел со сложенной вчетверо газетой молодой офицер в зеленом кителе, с погонами сотника. Григорий узнал в нем того офицера, которого обогнал в прошлом году на скачках Митька Коршунов.
Подвигая офицеру стул, Сергей Платонович сказал:
— Что, аль обеднял отец, что сына нанимает?
— Я с ним не живу.
— Отделился?
— Да.
— С радостью взял бы, знаю вашу семью, работящий народ, да места у меня нет.
— В чем дело? — спросил сотник, подсаживаясь к столу и поглядывая на Григория.
— В работники парень нанимается.
— За лошадьми можешь ухаживать? Правишь хорошо дышловой запряжкой? — спросил сотник, мешая ложечкой в стакане.
— Могу. Своих лошадей шесть штук держали.
— Мне нужен кучер. Условия твои?
— Я не дорого прошу…
— В таком случае приходи завтра к отцу в имение. Знаешь, где имение Листницкого Николая Алексеевича?
— Так точно, знаю.
— Отсюда верст двенадцать. Приходи завтра с утра, договоришься там.
Григорий потоптался на месте и, уже держась за дверную ручку, сказал:
— Мне бы на-часок, ваше благородие, сказать вам…
Сотник вышел следом за Григорием в полутемный коридор. Сквозь матовые стекла с террасы скупо сочился розовый свет.
— В чем дело?
— Я не один… — Григорий густо покраснел. — Со мной баба. Может, и ей место какое выйдет?
— Жена? — спросил сотник, улыбаясь, поднимая розовые от света брови.
— Чужая жена…
— Ах, вон как. Ну что ж, устроим и ее черной стряпухой. А муж ее где?
— Тут, хуторной.
— Ты, что же, похитил у мужа жену?
— Сама приблудилась.
— Романтическая история. Ну, хорошо, приходи завтра. Можешь быть свободен, братец.
Григорий пришел в Ягодное — имение Листницких — часов в восемь утра. По большому двору, обнесенному кирпичной облупленной оградой, нескладно раскидались дворовые постройки: флигель под черепичной крышей, с черепичной цифрой посредине — 1910 год, — людская, баня, конюшня, птичник и коровник, длинный амбар, каретник. Дом большой, старый, огороженный со стороны двора палисадником, ютился в саду. За домом серою стеною стояли оголенные тополя и вербы левады в коричневых шапках покинутых грачиных гнезд.
Григория встретила за двором ватага крымских черных борзых. Старая хромая сука, со слезящимся старушечьим взглядом, первая обнюхала Григория, пошла следом, понурив сухую голову. В людской кухарка ругалась с молоденькой веснушчатой горничной. В табачном дыму, как в мешке, сидел у порога старый губатый человечина. Григория горничная провела в дом. В передней воняло псиной и неподсохшими звериными шкурами. На столе валялся чехол от двустволки и ягдташ с истрепанными зелеными шелковыми махрами.
— Молодой барин зовет к себе. — Из боковых дверей выглянула горничная.
Григорий опасливо оглядел свои грязные сапоги, шагнул в дверь.
На кровати, стоявшей под окном, лежал сотник; на одеяле — коробка с гильзами и табаком. Начинив папиросу, сотник застегнул ворот белой сорочки, сказал:
— Рано ты. Подожди, сейчас отец придет.
Григорий стал у двери. Через минуту по скрипучему полу передней зашаркали чьи-то шаги. Густой низкий бас спросил в дверную щель:
— Не спишь, Евгений?
— Входите.
Вошел старик в черных кавказских бурках. Григорий глянул на него сбоку, и первое, что ему кинулось в глаза, — это тонкий покривленный нос и белые, под носом желтые от курева, широкие полудуги усов. Старик был саженного роста, плечист и худ. На нем дрябло обвисал длинный верблюжьего сукна сюртук, воротник петлей охватывал коричневую, в морщинах, шею. Близко к переносице сидели выцветшие глаза.
— Вот, папа, кучер, которого я вам рекомендую. Парень из хорошей семьи.
— Чей это? — бухнул старик раскатом гудящего голоса.
— Мелехова.
— Которого Мелехова?
— Пантелея Мелехова сын.
— Прокофия знал, Пантелея тоже знаю. Хромой такой, из черкесов?
— Так точно — хромой. — Григорий тянулся струною.
Он помнил рассказы отца об отставном генерале Листницком — герое русско-турецкой войны.
— Почему нанимаешься? — грохотало сверху.
— Не живу с отцом, ваше превосходительство.
— Какой же из тебя будет казак, ежели ты наймитом таскаешься? Отец, отделяя тебя, разве ничего не дал?
— Так точно, ваше превосходительство, не дал.
— Тогда другое дело. Ты с женой нанимаешься?
Сотник резко скрипнул кроватью. Григорий повел глазами, увидел — сотник моргает, дергает головой.
— Так точно, ваше превосходительство.
— Безо всяких превосходительств. Не люблю! Цена — восемь рублей в месяц. Это обоим. Жена будет стряпать на дворовых и сезонных рабочих. Согласен?
— Так точно.
— Чтоб были в имении завтра же. Займешь в людской ту половину, в которой жил прежний кучер.
