Надвинулась тоскливая осень и неприютная зима.
Отец явно чувствовал себя не в своей тарелке. Казаки глядели на нас косо, со скрытой неприязнью. Как будто мы и вправду были нахлебниками и посягали на их привилегии. Там, в Адабашево, хотя и жили прижимистые хозяева, но отец всегда мог найти работу по своему вкусу.
Здесь же таких, как отец, было много, труд их ценился нипочем, их открыто называли шантрапой и голодранцами.
Идти к Маркиану Бондареву в кабалу и продавать свои умелые руки за грош отец долго не хотел — не позволяла гордость. Потом пришлось отбросить гордость, нужда заставила кинуться «самому черту на рога», как говорил отец.
В последние годы жизни в Адабашево он много поработал над тем, чтобы внедрить в крестьянский быт рамочное пчеловодство. Ульи стали множиться окрест Адабашево, как копны хлеба в урожайную косовицу. Пожалуй, не было в округе ни одной пасеки, начало которой не положил бы отец. Он работал бескорыстно, ссужал начинающих пчеловодов роями, сам делал ульи.
Пасеками обзавелись многие богатые армяне из села Чалтырь, тавричане, учителя окрестных школ, в их числе и наши старые знакомые — Степан Иванович и Андроник Иванович. Невелика была плата за это, а учителям отец помогал совсем бесплатно. Времени на эту помощь уходило немало, и, может быть, поэтому своя пасека часто оставалась без присмотра, не увеличивалась количественно и даже отдельными годами ослабевала настолько, что ее приходилось сокращать, чтобы кое-как за счет слабых сохранить крепкие пчелиные семьи.
Зато некоторые пчеловоды с помощью отца пошли в гору. Особенно те, кто сразу уразумел коммерческую выгоду пчеловодства. И, как это часто случалось в те годы, пчеловоды-коммерсанты, доведшие свои пасеки до двухсот и более ульев, поставившие их на прибыльную основу, первыми отвернулись от отца в трудные годы.
Таков был разбогатевший, взбухший, как пенная брага на меду, пчеловод Егор Васильевич Косов, бывший путевой сторож на железной дороге. Он так же, как и отец, пришел из центральной губернии на юг, на заработки. Еще в молодые годы, когда отец работал на ремонте пути, они подружились. Потом, живя в Адабашево, отец подарил другу сначала один рой, затем другой, несколько лет наставлял, как вести пчеловодство, днями работая на его пасеке.
Отец, вспомнив о своем старом приятеле, пошел к нему за помощью. Косов теперь совсем не походил на скромного путевого сторожа. Он давно уволился с железной дороги, купил у купца в хуторе просторный двухэтажный дом. Пасека его состояла уже из двухсот двадцати рамочных ульев и была оборудована по типу новейших промысловых пасек. Ей не страшны были никакие безвзяточные годы.
В хорошие годы она давала по четыреста-пятьсот пудов: меда и не менее полутонны воска, что равнялось пяти тысячам рублей чистого годового дохода.
Не узнать было Егора Васильевича. Не тощий, пришибленный нуждой замухрышка, железнодорожный сторож, а важный, брюхатый купец с солидной и властной речью, развалясь в кресле, сидел теперь перед отцом.
Отец по старой памяти смело вошел к нему в комнату.
— Здорово, Филипп, — надменно поздоровался Егор Васильевич. — Давно мы с тобой не видались. Гордец ты, не хочешь лишний раз шапку ломать. Садись, — милостиво показал он на стул.
— Все как-то не приходилось зайти, — проговорил отец.
— Нужды, что ль, не было? — сощурил заплывшие жиром, словно искусанные пчелами, глаза Егор Васильевич. — Из-за дружбы зашел бы. Чай, вместе учились на чугунке забивать костыли…
— Было дело, Егор Васильевич, забивали, — присев на стул, подтвердил отец. — Вот по старой дружбе и зашел. Не забыл, как я тебе пасеку разводил?
— Помню, как не помнить… А ты, Филипп, слыхал я, вон до чего довел пасеку свою. Наверное, меду берешь летом больше, чем нужно. Вот и оголодил пчел.
— Пчел я никогда не оголаживал. Не такой я пчеловод. Сам знаешь, какие годы — взятка совсем нету.
— А для моей пасеки разве какие другие годы пришли? — покачал головой Егор Васильевич и надул отвисшие щеки. — Я вот каждый год новые рои отсаживал, а ты; только медок качал. Говори прямо, чего хочешь?
Страдая от унижения, отец стал угрюмо просить:
— Помоги — ссуди пудика два меду на подкорм семей или рубликов двадцать… Я сахарцу куплю.
— Видишь ты… Кгм… Ссуди… Как же это? — недовольно нахмурился бывший приятель. — А отдавать чем будешь? Пасека-то у тебя — десятка два всего, небось, уликов. Какой уж тут мед? Ты бы лучше продал мне улики, пока пчелы не подохли.
— Нет, продавать я не стану. Это последняя моя надежда, как-нибудь выкарабкаюсь, — сказал отец. — Помоги. Ведь я тебе, Егор Васильевич, роев давал безо всяких… бесплатно. Вспомни…
— Ну вот еще! Что же, ты мне двести двадцать штук уликов тоже дал? Сам я умеючи их развел, а ты не сумел. При чем же тут я? Эх, Филипп, Филипп…
— Не дашь, значит, помощи? — спросил отец, вставая и вертя в руках шапку. — Не себе прошу — пчелам…
— Столько не дам.
— Да ведь старая дружба, Егор… Васильевич… Выручи, — начал было отец и вдруг поперхнулся, махнул рукой.
Егор Васильевич беспокойно заворочался в кресле.
— Фу ты, бедолага. На, держи трешку, возьми на хлеб, слыхал я, нужду терпишь, — порывшись в кармане, протянул Егор Васильевич бумажку. — Трешку, знаю, отдашь.
— Не нужно, — с трудом выговорил отец.
Не простясь, он вышел и целый хуторской квартал от переулка до переулка шел с открытой головой, забыв надеть шапку, а уже стояла поздняя осень и дул морозный, пронизывающий ветер. Придя домой, сказал матери:
— Вот, мать… Видно, и вправду старая хлеб-соль забывается. Не дал Косов в долг ни фунта меду.
Сел у стылой, нетопленной печи и заплакал…
Не прошло и года, как вдова-казачка за невзнос очередной квартирной платы выселила нас со своего подворья.
Пришлось отцу искать по хутору новое жилье. На его счастье нашелся добрый малоимущий казак Каханов и, не требуя задатка, пустил нашу семью жить в летнюю кухоньку в долг. Кухонька была маленькая, тесная; половину ее занимала печь-лежанка, но отец был рад, что нашел и такую.
Хозяина нашей новой квартиры давно не обеспечивали ни паи, ни сословные преимущества. Выручало его ремесло портного. Он обшивал и снаряжал на военную службу молодых казаков.
Мне уже был знаком двор Каханова. Я не забыл, как три года назад, перед поступлением в школу, мы с отцом заехали ранним утром к портному, чтобы заказать ученическую форму. На зов отца вышел тогда согбенный мужчина с впалой грудью и желтым лицом и, надрывно кашляя, стал снимать с меня мерку. Когда он наклонялся близко; ко мне, прикладывая полоску бумаги к моей груди, я ощущал тяжелый, смешанный с водочным перегаром запах. Лицо Каханова было в отечных припухлостях, на щеках горели красные нездоровые пятна.
Мы перебирались в кухоньку Кахановых в конце августа, накануне перехода моего во вновь открытый четвертый класс. День клонился к вечеру. Надоедливый суховей мел по улице песчаную пыль. Чахлые акации, серые от нее; скучно шелестели подсыхающими листьями. Бывают такие невеселые дни, когда природа и сами люди кажутся одинаково скучными.
Когда с подводы разгружали наш домашний скарб, ко мне подошел стройный мальчуган лет четырнадцати с тонким серьезным лицом и умными карими глазами и просто спросил:
— Тебя как зовут?
Я назвал себя. Он с любопытством уставился на меня.
— А меня — Ваней. Мы будем жить в одном дворе… — Надо познакомиться. Ты любишь читать?
— Люблю.
С этого и началось мое знакомство с Иваном Кахановым. На другой день мы лежали с ним на пригорке,
