Цивилизация классической Европы

инквизиции.

Декарт без экивоков толкнул мир в бесконечность. Для него было бесспорным reductio scientiae ad geometriam,[119] поскольку материя совместима с пространством. Таким образом, материальная Вселенная совмещается с пространством евклидовой геометрии. Таким образом, новая Вселенная — «объект геометров, который я понимаю как протяженное тело, или пространство (поскольку невозможно представить пространство, ограниченное другим пространством), простертое в длину, ширину и высоту, или бездну, делимую на различные части, способные обладать различной конфигурацией и размерами.». Но Декарт был более искусен в философском языке, нежели Джордано Бруно, — если он сокрушал схоластику, то знал соответствующие приемы, остерегаясь лишний раз затрагивать слишком неклассическое различие между «вполне бесконечным» миром и «совершенно бесконечным» Богом. Он принял терминологию Николая Кузанского, автора прекрасного образа круга, окружность которого нигде, а центр — повсюду, мир — «безграничен», только Бог — «бесконечен».

Мир Декарта безграничен и — вынужденное упрощение — полон. Для нас это обернулось идеями неуловимой всепроникающей материи, наивной динамики толчка, круговорота двигательных сил. Все это, несколько упрощенное, будет существовать вплоть до Ньютона. Этот выбор имел по крайней мере одно преимущество: он сглаживал резкость разрыва, поскольку в конечном счете фактически, если не формально, сохранял практическое сосуществование пространства и материи.

Самая большая трудность современной космологии после Декарта и вплоть до 1915 года (выбор Эйнштейна в пользу римановского космоса) проистекала от пространства, которое существует там, где нет ничего.

Это была трудность такой степени, что классической космологии, чтобы оставаться логичной, пришлось бы строго придерживаться взглядов Ньютона: пространство есть Sensorium Dei, или, если угодно, оно существует лишь в Боге. Бесконечное пространство в когерентной философии — это Бог, непрерывно творящий мир (Мальбранш), Бог, вмешивающийся во все каждое мгновенье (Ньютон). Лапласова Вселенная без БЬга, какой она была представлена и предложена, есть философский абсурд. Что не помешало ей одержать победу. Триумф абсурда — при любых обстоятельствах — самый предсказуемый и самый естественный из исходов.

«Бог философа и его мир, — пишет Койре, — всегда соотносятся. Однако, в отличие от большинства богов-предшественников, Бог Декарта не был символизируем созданными им вещами». Он являет себя в мире только через непреложность, метафизическую основу, стало быть, обеспечивает торжество необходимых законов инерции и сохранения движения по Галилею.

Между Богом и миром нет аналогии, никаких imagines,[120] никаких Vestigia Dei in mundo.[121] «Не примешь ты ни образа готового, ни формы вещей видимых или невидимых». Всякий образ Божий, всякое суждение о Боге в конечном счете есть идол и, следовательно, объект первой заповеди Ветхого Завета. Таким образом, Бога нельзя узнать иначе чем Открывающим Себя. Поскольку между ним и его творением различие абсолютно, неустранимо, непреодолимо, непостижимо, неосмыслимо, Бога можно узнать только в меру и в пределах Откровения, иначе говоря, Воплощения: «.Благодать и действительность пришли через Иисуса Христа. Бога не видел никто никогда; единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил Его» (Иоан. 1:18). В Европе были лишь два философа (все остальные пришлись на долю Греции): Декарт и Гегель, тот и другой впереди мира. Только они были способны охватить и преодолеть противоречия. Вот почему есть левые гегельянцы и правые гегельянцы, так же как есть левые картезианцы и правые картезианцы: Спиноза и Мальбранш. Нет, Спиноза и неоавгустинианство теоцентриков католической реформации. Не случайно все то, что неудачно называют янсенизмом, иначе говоря, просто все значимое в католической мысли XVII столетия является, с философской точки зрения, картезианством. Теологическая мысль, которая считала себя целиком сконцентрированной на Откровении, была лишь томистской схоластикой, гуманизм и устарелый модернизм которой богохульствовали в каждом слове. Она без труда нашла себе опору среди отцов церкви. Она стала августинианской. Католическая реформа была августинианской и картезианской, эта связь давно установлена Анри Гуйе. Но Дом Робер Дегабе[122] (родился в начале XVII века под Верденом), теолог-ванист, говорил об этом просто: философия «господина Декарта, будучи очищена от ошибок, имеет особую связь с истиной и древней теологией, которую извлекают из Писания и Предания и прежде всего из работ святого Августина». В другом месте, обращаясь к ванистам, он приветствует принятие ими картезианства: «Не следует удивляться, что причины, которые связали вас с теологией святого Августина, заставили вас еще и принять философию, которая почти целиком основана на принципах, проистекающих от геометрического, бесспорно наставляющего метода». Так соединились космология и теология. После Декарта для мыслящего человека уже не будет иного возможного христианства, кроме фундаментально христианского. Deus sive Natura. Спиноза или Сен-Сиран, Гомар, раскол — ряд можно продолжить, расширяя пределы. Декарт отмел и аристотелеву Вселенную под колпаком, и Бога в образе человека кощунственной антропотеологии христианских гуманистов от реалистической схоластики святого Фомы до суммы истин отцаГарасса.[123]

Разумеется, это было ошеломляюще. Изменение масштабов мира — дело не только философов и ученых; оно задевает не только разум, но и чувство.

Земля не перевернулась; еще Эратосфен высчитал точно, едва ли не идеально, все 12 742 км нашего земного радиуса, и кругосветное путешествие Магеллана экспериментально подтвердило это. В конце XVI — начале XVII века рухнули представления Посидония и Марина Тирского, считавших Землю маленькой, благодаря чему Христофор Колумб и дошел по ошибке до Америки. Земля стала более известной.

А вот небо исследовалось через зрительную трубу. По общепринятым оценкам Марена Мерсенна, в 30-е годы XVII века средние показатели расстояния от Солнца до Земли равнялись 1 142 земным радиусам, или примерно 6 млн. 500 тыс. км (вместо 148 млн. км — реальное расстояние). В 24 раза меньше. Что касается звезд, которые даже Кеплер закреплял на неподвижной сфере, то они, как предполагали, находятся в среднем в 14 тыс. радиусов, или в 79 млн. км от Земли, — т. е. на расстоянии менее 5 минут прохождения света (Альфа Центавра находится в 4 годах 4 месяцах; 2–3 тыс. лет — вот подходящий порядок величин; что касается галактик, то счет должен идти на сотни миллионов лет). Астрономия конца XVI — начала XVII века помещает, таким образом, неподвижную сферу, предел замкнутого космоса, гранью которого является уже даже не пространство, а ничто (за гранью которого само слово ничто не имеет смысла), на расстоянии несколько меньшем половины реальной дистанции между Землей и Солнцем.

Откуда такая ошибка? Астрономическая труба увеличивает планеты, но не звезды. Для измерения расстояний «тогда располагали лишь расчетными параллаксами для двух точек, расположенных на Земле, идея измерения параллакса земной орбиты возникнет только в XVIII веке, а результаты даст только в XIX столетии». Таким образом, вот мера того, что Робер Ленобль изящно назвал мирком Дона Камилло, характерным для классицизма. Впрочем, скорее для преклассицизма, ибо первый точный зондаж безграничности мира датируется 1672 годом. И Робер Ленобль едва ли не забавляется, когда пишет: «В центр Земли еще помещали достаточно единодушно ад, как во времена Вергилия и Данте. В Ирландии в большом почете оставалось чистилище святого Патрика. По ту сторону сферы звезд, то есть примерно на середине дистанции до того места, где мы помещаем Солнце, — после 1958 года досягаемого для ракет, — восседает в своем сиянии Бог в окружении ангелов и блаженных». Религия давно уже нуждалась в материальном подкреплении, в пространственной локализации. «Но настанет время, и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине» (Иоан. 4:23).

Все придет в движение, поначалу медленно. Обратите внимание: мир Декарта безграничен, по выражению специалиста, практически бесконечен в обиходном смысле, но это еще и Вселенная философа, а не астронома. Мерсенн, который воспринял и распространил вышеприведенные расстояния, был решительным коперникианцем. Итак, в силу простого размышления, коперникианцы (вскоре после Галилея в науке уже будут одни только коперникианцы, сомнения Паскаля были тактическими, но «вечное безмолвие бесконечного пространства» есть картезианство, стало быть, тем более коперникианство) испытывали потребность в более просторном небе, чем то, которое было свойственно космологии Птолемея или Тихо Браге: «Громадная орбита Земли вокруг Солнца не меняла ни сияния Солнца, ни величины, ни формы