действуют эластичные тела, то и упругость. Все становится иным, как только мы начинаем подниматься по лестнице явлений. Нагревание в качестве причины и расширение, превращение в жидкость, испарение или кристаллизация как действия не однородны: поэтому их причинная связь непонятна. Понятность причинности уменьшилась: то, что при меньшем тепле становится жидким, при большем — испаряется; что при меньшем тепле кристаллизуется, при большем тает. Под действием тепла воск становится мягким, глина твердеет; под действием света воск становится белым, двухлористое серебро — черным. Когда соли двух родов разлагают друг друга и образуются два новых типа соли, то избирательное сродство их остается для нас глубокой тайной и свойства двух новых тел не составляются соединением свойств их составных частей. Однако мы можем проследить за составом и показать, из чего возникли новые тела, можем также вновь разъединить соединенное, восстановив прежнее количество. Следовательно, здесь между причиной и действием уже существует заметная разнородность и несоразмерность: причинность стала более таинственной. Это еще усиливается, если мы сравним действие электричества или Вольтова столба с их причинами, — с трением стекла или наслоением и окислением пластинок. Здесь между причиной и действием исчезает уже всякое сходство, причинность обволакивается густой пеленой, приподнять которую, хоть в некоторой степени, пытались с величайшими усилиями такие люди, как Дэви, Ампер, Фарадей. Здесь можно еще выявить только законы действия причинности и выразить их в такой схеме, как +Е и –Е, сообщение, распределение, удар, вспышка, разложение, заряжение, изоляция, разряжение, электрический ток и т. п.; к таким схемам мы можем сводить действия и по своему желанию совершать их: но самый процесс остается нам неведомым, неким X. Здесь, следовательно, причина и действие совершенно разнородны, их связь непонятна, и тела проявляют большую восприимчивость к такому каузальному влиянию, сущность которого остается для нас тайной. Нам кажется также по мере того как мы поднимаемся, что в действии заключено больше, чем в причине. И это представляется нам еще в большей степени, когда мы достигаем органического царства, где появляется феномен жизни. Если, как это принято в Китае, заполнить яму гниющей древесиной, покрыть ее листьями с тех же деревьев и поливать все это несколько раз раствором селитры, то вырастет большое количество съедобных грибов. На небольшом количестве политого водой сена появляется целый мир быстро движущихся инфузорий. Как разнородны здесь действие и причина, насколько больше, кажется, содержится в первой, чем во второй! Между семенем, пролежавшим подчас сотни, даже тысячи лет, и деревом, между почвой и специфическим столь различным соком бесчисленных растений, целебных, ядовитых, питательных, которые произрастают на одной почве, освещает одно солнце, поливает один дождь, нет сходства и поэтому они остаются непонятными нам. Дело в том, что причинность выступает здесь уже в более высокой потенции, а именно как раздражение и восприимчивость к нему. У нас остается только схема причины и действия: мы познаем это как причину, то — как действие, но ничего не знаем о характере причинности. Между причиной и действием нет не только качественного сходства, но и количественного соотношения: все больше действие представляется нам значительнее причины; при этом действие раздражения возрастает не в соответствии с его увеличением, а часто наоборот. Когда же мы вступаем в царство познающих существ, то оказывается, что здесь, между действием и предметом, который в качестве представления вызывает его, нет ни сходства, ни соотношения. Для ограниченного созерцательным представлением животного необходимо еще наличие объекта, действующего как мотив, мгновенно и неизбежно (мы исключаем здесь дрессировку, т. е. внушенную страхом привычку), так как животное не располагает понятием, которое сделало бы его независимым от впечатления настоящего, дало бы ему возможность размышлять и способность к преднамеренным действиям. Это может совершать человек. Таким образом, у разумных существ мотивом служит даже не наличное, созерцаемое, данное, реальное, а просто понятие, находящееся лишь в мозгу действующего, но выведено оно из многих самых различных созерцаний, из опыта минувших лет или сообщено на словах. Разобщение между причиной и действием стало так велико, действие настолько выросло по сравнению с причиной, что грубому рассудку представляется, будто причины вообще нет, что акт воли ни от чего не зависит, что он безосновен, т. е. свободен. Поэтому движения нашего тела представляются нам, когда мы, рефлектируя, смотрим на них со стороны, как происходящие без причины, т. е., собственно говоря, как чудо. Лишь опыт и размышление приводят нас к пониманию того, что эти движения, как и все другие, возможны только посредством причины, которая в данном случае называется мотивом, и что в этой последовательности ступеней причина отстает от действия только по материальной реальности, напротив, по динамической реальности и энергии она идет с ним в ногу. Следовательно, на этой ступени, высшей в природе, понятность причинности уменьшилась для нас больше, чем где–либо. Осталась лишь схема в ее общем виде, и для того чтобы здесь также познать пригодность и необходимость, всегда ей присущие, необходима глубокая рефлексия.
Но, как, идя по гроту Позилиппо, все больше попадаешь во тьму, пока, наконец, после того как пройдена половина пути, дневной свет не начинает освещать путь с другого конца, так же и здесь: когда направленный вовне свет рассудка с его формой причинности все больше погружается во тьму и под конец начинает распространять лишь слабое и неверное мерцание, — внезапно ему навстречу приходит объяснение совсем другого рода, с совсем другой стороны, из наших собственных глубин, благодаря тому случайному обстоятельству, что мы, выносящие суждение, здесь сами — объекты, о которых надлежит судить. Для внешнего созерцания и действующего в нем рассудка все увеличивающаяся трудность столь ясного сначала понимания причинной связи постепенно настолько возросла, что в действиях животных организмов стала в конце концов едва ли не сомнительной, в результате чего в них даже увидели своего рода чудо. Но именно теперь с совершенно другой стороны, из собственного Я наблюдателя, приходит непосредственное указание, что в тех действиях движущая сила — воля, воля, более известная и знакомая ему, чем когда–либо может дать внешнее созерцание. Это знание должно стать для философа ключом к пониманию внутренней сущности всех процессов, происходящих в бессознательной природе, в применении к которым причинное отношение было более удовлетворяющим, чем в применении к, тем, которые были рассмотрены в конце, и было тем понятнее, чем дальше оно отстояло от них, но и там оно всегда оставляло неизвестный X и никогда не могло полностью осветить глубину происходящего процесса, даже если речь шла о теле, приведенном в движение толчком или притянутом тяготением. Этот X все больше расширялся и наконец, на высших ступенях, совсем вытеснил причинное объяснение, а затем, когда оно уже почти ничего не могло дать, сбросил маску и выступил как воля, — подобно Мефистофелю, который под действием ученых изречений выступает из ставшего громадным пуделя, ядром которого он был. Признать тождественность этого X как на низших ступенях, где он проступал лишь слабо, так и на более высоких, где он все шире распространял свою темноту, наконец, на высших, где он все покрыл своей тенью, и в конце концов в той точке, где он в нашем собственном явлении открывается самосознанию как воля, — признать эту тождественность оказывается в результате проведенного здесь исследования необходимым. Два исконно различных источника нашего познания, внешний и внутренний, должны быть в этом пункте соединены рефлексией. Только из этого соединения возникает понимание природы и собственного Я: но тогда перед нашим интеллектом, которому самому по себе доступно только понимание внешнего мира, открывается внутренняя глубина природы и проясняется тайна, которую так долго пыталась разгадать философия. Тогда становится ясным, что, собственно, есть реальное и что идеальное (вещи в себе и явление); этим найден ответ на вопрос, вокруг которого, начиная с Декарта, вращалась философия, — вопрос об отношении реального и идеального, полное различие которых столь основательно с беспримерным глубокомыслием показал Кант, и абсолютное тождество которых сразу же после него стали утверждать, опираясь на интеллектуальное созерцание, вертопрахи. Если отказаться от такого понимания, которое служит действительно единственным и узким входом в область истины, то никогда не удастся достигнуть понимания внутренней сущности природы, ибо другого пути к ней нет; тогда нашим уделом будет неразрешимое заблуждение. В этом случае будут сохранены, как мы указывали выше, два в корне различных первоначальных принципа движения, между которыми находится разделяющая их стена: движение посред–ством причин и движение посредством воли. Первое навек пребудет в своей внутренней сущности непонятным, так как во всех объяснениях остается нерасторжимый X, захватывающий тем больше, чем выше стоит объект рассмотрения; а второе, движение посредством воли, предстанет тогда, будучи совершенно неподвластным принципу причинности, как
