президента о том, как успешно идет война во Вьетнаме и почему есть все основания рассчитывать на неминуемой крах противника, полное его поражение. На экране президент выглядит таким ловким, опытным, уверенным в себе политиком, умеющим убеждать всех в свей правоте; посылает одну за другой улыбки гражданам страны — ее друг и отец. Но тут президент, перед тем как перейти к обсуждению других проблем, сделал небольшую паузу и Хьюго услыхал другой голос, — совершенно иная тональность: «Ах! знали бы вы, что на самом деле происходит в стране, — писали бы все те негодования». Он выключил телевизор.
На следующий день телеприемник сломался. Наблюдая за суетливой работой телевизионного мастера, что-то печально мурлыкающего себе под нос, Хьюго явственно прочитал его мысли: «Тупица мастера вызывал? Не мог что ли сам посмотреть, в чем тут дело?! Всего-то один проводок поправить… Поставь на место, закрепи зажим — и все дела!»
Как раз в этот момент мастер с озабоченным видом повернулся к нему.
— Вынужден огорчить вас, мистер. Существует вполне вероятная опасность взрыва там внутри, в начине. Придется мне забрать его с собой в ателье. Ну а вам — заплатить за новую трубку.
— И сколько это будет стоить? — поинтересовался Хьюго.
— Тридцать — тридцать пять долларов, — если вам повезет и других поломок не обнаружится.
Возражать не стал, разрешил мастеру забрать телевизор с собой. Теперь он считал себя еще и нравственным трусом ко всему прочему.
Настроение поднялось только когда из штата Мэн позвонили мать с отцом — спокойные, собранные, — осведомились как он поживает. Очень отрадно с ними поговорить.
— А как там моя дорогая Сибилла? — проворковала мать. — Можно с ней поздороваться, переброситься парой слов?
— Нет, ее сейчас нет, ма, — гостит у родителей во Флориде.
— Какие милые, приятные люди! — масть видела родителей Сибиллы только раз — на свадьбе. — Надеюсь, им всем хорошо вместе там, на юге. Ну, береги себя, Хуэй. — Так его ласково называли в семье.
— Не позволяй им бить себя мячом по физиономии. — У матери, конечно, весьма примитивное представление о футболе. — И передай наш привет Сибилле, когда вернется, скажи, что мы ее очень любим!
Хьюго положил трубку; до него отчетливо донеслись слова матери — она их сказала отцу за тысячу миль отсюда, в северной части штата Мэн:
— У родителей видишь ли! Готова побиться об заклад, что лжет!
Больше до конца недели Хьюго к телефону не подходил. Сибилла вернулась из Флориды к вечеру в субботу. Очень красивая сходила с трапа самолета — в новой шубе, подаренной отцом. Хьюго, чтобы скрыть рану, на голове нанесенную ударом полицейской дубинки, купил шляпу — прикрыть череп по крайней мере в аэропорту, где полно народу. Прежде он никогда не носил шляпу и искренне надеялся, что Сибилла не заметит разительной перемены в стиле его одежды. Она и в самом деле не заметила.
А дома, когда он снял шляпу, она не обратила внимания и на шрам, хотя разрез, примерно дюйма четыре, легко просматривался через волосы, стоило только посмотреть повнимательнее. Весело щебетала о Флориде — о тамошних великолепных пляжах, постоянно меняющемся цвете морской воды, бегах фламинго… Очень рад, заверил ее Хьюго, что она хорошо провела время, и ему ужасно нравится ее новая шуба. Сибилла устала в дороге и собиралась лишь слегка перекусить и поскорее залечь спать. Такая идея Хьюго понравилась: не хотелось сейчас видеть никого, — ни знакомых, ни незнакомых.
Около девяти вечера Сибилла принялась зевать и пошла в спальню раздеваться. Хьюго опрокинул три стаканчика бурбона, чтобы не казаться Сибилле не таким, как обычно, слишком рассеянным, — к чему ей лишние беспокойства? Стелить она себе стала на кушетке в гостиной.
Всю неделю время от времени Хьюго вспоминал мучительный для него низкий смех, доносившийся из окна Сильвии, и от этого любая мысль о сексе становилась противной. Чувствовал даже какое-то непривычное онемение в нижней части живота и сомневался, сможет ли еще заниматься любовью с женщиной. «Могу поспорить, — мрачно размышлял он, — что я единственный мужчина в истории, ставший импотентом от женского смеха».
Жена вышла из спальни, когда он взбивал подушку. Прозрачная черная ночная рубашка, не скрывала ее прелестей.
— Сладенький мой! — укоризненно бросила она.
— Сегодня же суббота, — попытался оправдаться Хьюго, продолжая боксировать с подушкой.
— Ах вот оно что!
Ни за что не скажешь, что его жена беременна, — стоит, в своей соблазнительной рубашке, на пороге, медлит, не уходит…
— Видишь ли, — промычал Хьюго, — субботняя ночь, разгар спортивного сезона… — К тому же я, так сказать, приноровился к заданному ритму — сплю тут один…
— Но ведь завтра нет игры, Хьюго! — В голосе Сибиллы прозвучали нотки нетерпения.
Ну разве устоишь против такой логики?
— Ты права дорогая, — согласился Хьюго и покорно пошел за ней следом в спальню — будь, что будет. Если он в самом деле импотент, так этого не скроешь, рано или поздно узнает…
Но все его страхи оказались напрасными, может, все дело в трех стаканчиках бурбона, кто знает. В постели они приближались к оргазму, как вдруг Хьюго испугался — не хватил бы жену инфаркт: так часто дышит, хватая широко раскрытым ртом воздух… Но и во время последних, отчаянных своих и ее телодвижений не мог не слышать, о чем она думает: «Зря я все же не купила это зеленое платье у Бонвита. — Ее задумчивый, спокойный голос звучал у него в ушах где-то чуть ниже барабанной перепонки. — А вот без пояса можно и обойтись. А еще — распороть старую норковую шляпку и сделать из нее манжеты для той старой, выцветшей тряпки — бывшего платья. Меховые отвороты…
А будут бросаться в глаза мои костлявые запястья…»
Хьюго завершил свои супружеские обязанности; Сибилла только счастливо вздохнула: «Ах!» — поцеловала его и тут же заснула, чуть похрапывая. Долго он лежал с открытыми глазами, время от времени поглядывая то на запястья жены, то на потолок и раздумывая о супружеской жизни.
Когда он проснулся, Сибилла еще спала; он не стал ее будить. Откуда-то издалека до него доносились звуки церковных колоколов — такие манящие, чистые, незамысловатые и понятные, они обещали умиротворение страдающим, мятущимся душам. Хьюго вылез из постели, принял душ, оделся быстро, но ничего не упуская в своем туалете, и помчался в церковь за утешением.
Сел на заднюю скамью у прохода, расслабился, — как успокаивают звуки органа и молитвы в это воскресное утро, как обволакивает церковная обстановка — веры и отпущения грехов…
Проповедь, посвященную теме секса и насилия в современном мире, Хьюго по достоинству оценил. После того, что с ним случилось, ему как раз позарез нужен религиозный святой анализ этих аспектов современного общества.
Священник, крупный, живой мужчина, с красной физиономией, был весьма прямолинеен; мимоходом осудив его. Призвал Верховный Суд коренным образом изменить свою политику, не допускать и близко к христианскому обществу орду любителей порнографии, мятежников, наркоманов и прочих грешников. Все это, по его мнению, объяснялось лишь атеистической концепцией того, что он презрительно назвал «гражданскими правами», — и больше не о чем, тут говорить!
Затронув в своей проповеди проблему секса, он закусил удила. Церковь прямо-таки сотрясалась от его громогласных проклятий в адрес обнаженных, соблазнительных девиц на обложках журналов; он ретиво осуждал сексуальное просвещение детей; проявляемый повсюду нездоровый интерес к контролю за рождаемостью; всяческие интимные встречи; добрачные половые связи; французские и шведские кинокартины; совместное купание в слишком откровенных пляжных одеждах; нежные обнимания в автомобилях на стоянках; все романы, написанные после 1910 года; совместное обучение мальчиков и девочек, а также новейшую математику, которая, по убеждению священнослужителя, стала опасным средством тайного подрыва моральных устоев. Упомянул пикники без сопровождения пожилых людей; уделил целых две минуты мини-юбкам и подверг нападкам даже женские парики, призванные, по его мнению склонить слишком восприимчивого американского мужчину к распутству и антисоциальному поведению. Видя, в какой раж впал священник, его прихожане нисколько не удивились бы, закончи он свою
