холму.
Неплохая выдалась ночь, подумал Джордах.
Сделав последний глоток из бутылки, он лениво погреб назад, к берегу.
Рудольф стоял на школьном крыльце и ждал, когда ребята, суетившиеся возле пушечки, произведут очередной выстрел. На лужайке перед школой собрались сотни мальчиков и девочек. Они громко кричали, пели, целовались. Если исключить поцелуи, то все очень похоже на субботний вечер, когда их команда выиграла матч у сильной приезжей команды.
Пушечка выстрелила. Все радостно завопили. Рудольф, поднеся мундштук трубы к губам, начал играть «Америку»1. Вначале толпа вдруг замолкла и лилась только одна торжественная мелодия над головами. Потом кто-то запел, и сразу же к нему присоединился звонкий многоголосый хор:
Когда песня закончилась, повсюду раздались радостные, взволнованные голоса. Он заиграл другую мелодию: «Звездно-полосатый флаг навек». Он не мог спокойно стоять при исполнении этого возвышенного гимна и пошел, играя, по лужайке. Все пристраивались за ним сзади, и очень скоро он уже шел впереди целого парада мальчиков и девочек. Вначале все они маршировали по зеленой лужайке, потом вышли на улицу и там продолжили свой марш под его ритмические трубные звуки. Орудийная прислуга потащила за собой свою пушечку, и теперь катили ее в голове торжественной процессии, сразу за ним. И на каждом углу пушка останавливалась и палила, и все снова радостно кричали, и взрослые и дети, а все прохожие им аплодировали, и размахивали флагами, и присоединялись к шествию.
Рудольф шел большими шагами впереди своей армии, как военачальник, и играл все новые и новые мелодии: «Когда наступает артиллерия», «Колумбия, жемчужина океана», школьный гимн, «Вперед, христианские воины», а парад прокладывал свой торжествующий путь по улицам города. Он довел их до Вандерхоф-стрит, остановился перед своей пекарней и исполнил для матери «Когда ирландские глазки смеются». Мать открыла окно на втором этаже, помахала ему рукой, и он видел, как она промокает платочком льющиеся из глаз слезы. Он приказал орудийной прислуге выстрелить в честь своей матери, и они по его приказу пальнули, а все мальчишки и девчонки просто взревели от восторга, и мать расплакалась теперь в открытую. Правда, неплохо было бы ей причесаться как следует, прежде чем появиться в окне. И почему она никогда не расстается с этой сигаретой, вечно торчащей у нее в зубах? Очень плохо. Портит всю картину.
В подвале не было света. Рудольф знал, что сегодня ночью отец не работает. Очень хорошо. Он не знал бы, что для него сыграть. Трудно сделать правильный выбор, найти такую песню, которая вполне могла бы устроить ветерана германской армии в такую особую, радостную для всех ночь.
Ему хотелось пойти к госпиталю и там сыграть серенаду для сестры и раненых, но слишком далеко. Помахав на прощание матери, он повел свой парад дальше к центру города, играя на трубе «Була-Була», популярную песенку йельских студентов. Может, на следующий год, после окончания школы, он поедет поступать в Йель. Сегодня все места доступны, абсолютно все.
Рудольф совсем не хотел этого, нужно честно признаться, но вдруг он очутился на улице, на которой жила мисс Лено. Как часто приходилось ему стоять напротив, на той стороне улицы, в тени деревьев, напряженно вглядываться в освещенное окно на втором этаже дома, ее окно. Там сейчас горел свет.
Он остановился посередине улицы, посмотрел вверх, на окно. Узкая улочка со скромными двухэтажными, на одну семью, домиками и крошечными лужайками была запружена толпой. Как ему сейчас было жаль мисс Лено, ведь она одна, так далеко от родного дома, вероятно, с горечью вспоминает о своих друзьях и родственниках, которые заполнили сейчас все парижские улицы. Как ему хотелось загладить свою вину перед ней, продемонстрировать, что он ее прощает, показать, что в душе у него такие глубины, о которых она и не подозревает, что он не грязный маленький мальчишка, специализирующийся на порнографической живописи, а его отец-немец – не любитель крепкого, бранного словца.
Он поднес трубу к губам и заиграл «Марсельезу». Зазвучала эта сложная, торжественная мелодия; поплыли картины кровавых сражений. Мальчики и девочки хором затянули этот революционный гимн Франции об отчаянии и героизме, затянули без слов, потому что они их не знали. Боже, подумал Рудольф, ни одна учительница в Порт-Филипе никогда ничего подобного не слыхала перед своим домом. Он сыграл всю мелодию гимна до конца, но мисс Лено так и не выглянула в окно. Белокурая девочка с косичками вышла из соседнего дома, подошла к Рудольфу и стала слушать, как он играет, надувая щеки. Рудольф начал снова, но теперь он исполнял виртуозное соло, меняя ритм, импровизируя, то громче, то тише, то вкрадчиво, то нахально. Наконец, заветное окошко открылось. В нем он увидел мисс Лено в домашнем халате. Она посмотрела вниз, на улицу. Он не мог разглядеть выражения на ее лице. Рудольф сделал шаг вперед, чтобы его поярче освещал свет от уличного фонаря, и он, направив свою трубу прямо на учительницу, дул в нее что было сил, заиграл громко и звонко. Мисс Лено, конечно, не могла не узнать его. Она, немного послушав его игру, резко захлопнула окно и опустила ставни.
Французская шлюха, подумал он и закончил исполнение «Марсельезы» на насмешнически фальшивой ноте. Оторвал мундштук от губ. Девочка из соседнего дома все не отходила от него. Вдруг она обняла его своими ручками и поцеловала. Все мальчишки и девчонки громко завопили, и пушка громко выстрелила. Какой восхитительный поцелуй! – подумал он. Ну, теперь он знает адрес девушки. Снова поднеся к губам трубу, он заиграл «Не дразните тигра!» и, раскачиваясь в такт мелодии, пошел вниз по улице. За ним устремилась громадная, кружащаяся словно в водовороте, подвижная толпа. Все они шли к центральной улице…
Победа! Победа повсюду.
Мэри Джордах закурила очередную сигарету. Ну вот, одна, в пустом доме. Она плотно закрыла все окна, чтобы заглушить любой шум, доносившийся с улицы: радостные вопли, треск фейерверка, обрывки музыки. Ей-то что праздновать? Что отмечать? В эту ночь мужья возвращались к женам, дети – к родителям, друзья посещали друзей, на всех углах обнимались даже совсем незнакомые люди. Но никто не повернулся к ней, никто не заключил в объятия.
Мэри пошла в комнату дочери, включила свет. Там было очень чисто: ни соринки, простыни на кровати без складок, будто только что выглаженные, надраенная до блеска бронзовая лампа для чтения, ярко окрашенный ночной столик с набором баночек, флакончиков, разных инструментов для наведения красоты. Вот все ее ухищрения, требуемые профессией! – с горечью подумала Мэри Джордах.
Она подошла к небольшой книжной полке из красного дерева. Все книжки аккуратно расставлены по местам, в определенном порядке. Вытащила пухлый том сочинений Шекспира и раскрыла его на том месте, где между страницами «Макбета» лежал конверт. Внимательно его осмотрела.
Деньги все еще лежали там, на месте. Ее дочь даже не удосужилась перепрятать их, хотя знала, что ей известно о их местонахождении. Она взяла конверт, захлопнула Шекспира и небрежно засунула книгу на прежнее место на полке. Вытащила другую, наугад. Это оказалась антология английской поэзии, которой Гретхен пользовалась, когда в прошлом году заканчивала школу. Вот изысканная пища для ее изощренного ума. Раскрыв томик, она положила конверт с деньгами между страницами. Если бы отец нечаянно обнаружил восемьсот долларов в доме, ей их больше никогда бы не найти, сколько бы ни шарила по своим полкам.
Несколько строк привлекли ее внимание на открытой странице:
