измученной, и за это ей многое можно простить. Несколько мгновений Гретхен колебалась, выискивая проблески любви в лице этой охмелевшей женщины, сидевшей за неубранным столом с сигареткой в руках.
– Гусь, – с отвращением произнесла мать. – Ну кто ест гуся?
Гретхен покачала головой, потеряв всякую надежду. Она вышла в коридор и, подхватив сумку, пошла со своей ношей вниз по лестнице. Отперев внизу двери, выпихнула ногой тяжелую сумку на порог. Солнце уже садилось, и тени на улице были фиолетового цвета, цвета индиго. Когда она подняла сумку, включили уличные фонари бледно-лимонного цвета.
И тут она увидела Рудольфа. Он шел один, возвращаясь домой. Гретхен, поставив сумку на тротуар, стала его ждать. Когда он подходил к ней, она подумала, как ему к лицу новый блейзер! Какой он в нем красивый, аккуратный, и она порадовалась, что не зря потратила деньги. Увидев ее, он ускорил шаги.
– Куда это ты собралась? – Он подбежал к ней.
– В Нью-Йорк, – весело и беззаботно ответила Гретхен. – Может, присоединишься?
– Я бы рад, да…
– Может, посадишь леди в такси?
– Мне нужно поговорить с тобой, – сказал Рудольф.
– Только не здесь, – ответила она, оглянувшись на окна пекарни. – Отойдем отсюда куда- нибудь.
– Пошли, – сказал Рудольф, поднимая ее сумку. – Конечно, здесь не место для беседы.
Они пошли вниз по улице, выискивая глазами такси. «Гуд-бай! – напевала про себя Гретхен, когда они проходили мимо знакомых вывесок. – Гуд-бай, „Гараж Клэнси“, гуд-бай, „Мастерская по производству кузовов“, гуд-бай, прачечная „Сориано“, гуд-бай, лавка „Скобяные изделия и краска“ Уортона, гуд-бай, мясная лавка Фенелли „Первосортная телятина“, гуд-бай, аптека Болтона, гуд-бай, „Овощи и фрукты“ Джардино». Песня звенела у нее в голове, когда она бодро шагала рядом с братом, но в ее тональность уже вкрались жалостливые нотки. Нельзя уезжать без грусти с места, где прожил девятнадцать лет.
Через пару кварталов они взяли такси и доехали до вокзала. Гретхен пошла в кассу за билетом, а Рудольф, сидя на старом потрепанном чемодане, размышлял о превратностях судьбы в день своего семнадцатилетия: ему приходится прощаться со своими родными на вокзалах нью-йоркской железной дороги. Рудольф, конечно, не мог не чувствовать внутренней боли от легких и беззаботных движений сестры, от светящихся искорок радости у нее в глазах. В конце концов, она покидает не только родной дом, она покидает еще и его, Рудольфа. Он чувствовал себя с ней неловко, так как сегодня он знал, что она занималась любовью с мужчиной. «Пусть потрахается тихо-мирно», – вспомнил он слова Томаса. Нет, такие слова не годятся, нужно подобрать другие, более звучные, более мелодичные.
Сестра потянула его за рукав.
– Поезд придет через полчаса, – сообщила она. – Боже, я словно пьяная. Нужно все же обмыть мой отъезд. Давай сдадим сумку в камеру хранения, перейдем через улицу и зайдем в бар «Порт-Филипского дома».
Рудольф поднял сумку.
– Нет, я понесу ее. За камеру хранения нужно заплатить десять центов.
– Ну, давай хоть раз кутнем по-крупному, – засмеялась Гретхен. – Разбазарим свое наследство! Пусть текут рекой даймы, один за другим!
Когда она получала квитанцию за хранение сумки, ей показалось, что она сегодня пила целый день напролет.
В баре «Порт-Филипского дома» никого не было, кроме двух солдат. Они, сидя у самого входа, мрачно разглядывали в кружках военного времени свое пиво. Там было довольно тусклое освещение, почти темно и прохладно, но из окна был отлично виден железнодорожный вокзал. Огни его ярко горели в наступающих сумерках. Брат с сестрой сели за столик в глубине, и когда к ним, вытирая руки о фартук, подошел бармен, Гретхен твердым голосом сделала заказ:
– Два виски с содовой, пожалуйста!
Бармен не спросил, есть ли им восемнадцать лет. Гретхен таким безапелляционным тоном заказала виски, словно пила его всю свою жизнь. Рудольф предпочел бы просто коку, но сегодня столько событий, столько поводов для тоста.
Гретхен коснулась его щеки двумя пальчиками.
– Ну, нечего кукситься, – весело сказала она. – Как-никак сегодня у тебя день рождения!
– Да, конечно, – согласился он с ней.
– Почему папа отправил из города Томаса?
– Не знаю. Оба молчат, не говорят. Что-то стряслось с Тинкерами. Томми ударил отца. Вот это я знаю точно.
– Ну…– неуверенно, тихо протянула Гретхен. – Ничего себе денек, а?
– Да, денек что надо! – отозвался Рудольф. Она даже себе и представить не может, какой это был день для него, если принять во внимание то, что ему рассказал о ней Томас. Подошел бармен с сифоном в руках.
– Содовой не очень много, будьте любезны, – предупредила Гретхен.
Бармен надавил на собачку. Струя газировки ударила ей в стакан.
– А вам сколько? – спросил он Рудольфа, держа сифон над его стаканом.
– Столько же, – ответил он, всем своим видом показывая, что ему уже восемнадцать.
Гретхен подняла свой стакан:
– Выпьем за это славное украшение порт-филипского общества, за семейку Джордахов!
Они выпили. Рудольфу вкус виски не очень нравился. Гретхен выпила жадно, словно ее мучила жажда, будто она хотела пропустить еще по стаканчику до прихода своего поезда.
– Ну и семейка! – продолжала она, качая головой. – Прямо-таки собрание античных мумий. Почему бы тебе не сесть вместе со мной на поезд и не уехать в Нью-Йорк?
– Ты же знаешь, что пока я не могу.
– Мне тоже казалось, что мне никогда на такое не решиться. Но вот видишь, все же решилась, и вот сейчас уезжаю.
– Почему?
– Что значит – почему?
– Почему ты уезжаешь? Что случилось?
– Очень многое, – рассеянно ответила сестра. Она сделала большой глоток виски. – Из-за одного человека. Прежде всего. Он хочет на мне жениться.
– Кто? Бойлан?
Глаза Гретхен вдруг расширились и стали почти черными в темном салоне бара.
– Откуда ты знаешь?
– Мне рассказал Томми.
– А он-то откуда знает?
Ну, почему бы и нет, подумал он про себя. Она сама этого захотела, так что поделом. Ревность к сестре, чувство стыда заставляли его сделать ей больно.
– Он следил за вами, отправился на холм и все видел через окно.
– И что же он видел?
– Бойлана. Голого. В чем мать родила.
– Несчастный Томми! Зрелище явно не захватывающее, должна признаться. – Она засмеялась, но смех у нее получился невеселым, глухим, с какими-то металлическими нотками. – На него не так уже приятно глядеть, на Тедди Бойлана. Может, ему повезло, и он видел и меня голую, а?
– Нет, не видел.
– Плохо, – сказала она, – просто отвратительно. Ради чего он перся в такую даль? – Рудольф заметил у сестры твердое стремление унизить себя, причинить себе как можно больше боли, а этого он прежде в ней не замечал.
– Откуда ему известно, что именно я была у него в доме?
– Бойлан крикнул тебе снизу, принести ли тебе выпивку наверх.
