— Это всего лишь восемь тысяч долларов, Том, — сказала Жинетт.
— Знаю, — ответил Бочерч. Он взял из руки официанта чек, не обращая внимания на протесты со стороны Местра. Заплатив по счету, он встал. — Мне нужно подумать об этом и переговорить обо всем с Жинетт. У нее есть ваш номер телефона. Мы позвоним завтра.
Местр тоже встал из-за столика.
— Если вы не возражаете, — сказал он, — я предпочитаю позвонить вам сам. Чем меньше звонков ко мне, тем лучше…
— …В Африке, например, — басовито гудел один из американцев в глубине бара, — старая система состязательного взяточничества рушится. Но пока никто не придумал ничего более эффективного…
Бочерч вышел вслед за Местром и Жинетт из бара-холла. Они пошли по длинному узкому коридору, где дамы преклонного возраста все еще допивали свой чай, величественно восседая в дорогих манто среди бегающих под ногами пуделей, жуя свои пирожные. Им было наплевать на все заговоры, перемещения войск, уличные бои. Темная фаланга вдов, украшенная драгоценностями — трофеями одержанных ими когда-то побед, сохраняла свою твердую уверенность в безысходности штурма, несущего свои перемены. В этом узком коридоре, где были рассредоточены серебристые старческие седые головки, устрашающие слова Местра, его мрачные предсказания казались несвязным рассказом ребенка об увиденном страшном сне.
В холле Местр поцеловал руку Жинетт, и, сделав корректный, едва заметный поклон в сторону Бочерча, пошел к выходу. «Как он сутулится, — заметил Бочерч, — просто удивительно для такого еще молодого человека».
И походка у него была тяжелой, лишенной элегантности. Когда он надевал свою зеленую тирольскую шляпу, он сделал это небрежно, совсем не стараясь перед ними порисоваться. Кем бы он ни был, сделал свой вывод Бочерч, он явно не профессиональный «истребитель женщин». Но когда он повернулся к Жинетт, ему показалось, что он заметил в ее глазах мягкий всплеск эмоций, который она, конечно, пыталась скрыть, но если это ей и удалось, то лишь частично. Но чем они были вызваны — жалостью к нему или желанием, — сказать было затруднительно.
Они молча поднялись в свой номер. То удовольствие от отдыха, которое они вместе получали с самого начала их приезда в Париж, исчезло, а эта старинная комната с высоким потолком казалась им такой холодной, с неуклюже расставленной мебелью при мутном свете неярких ламп. Жинетт, повесив на крючок пальто, с равнодушным видом возилась со своими волосами, стоя у большого зеркала. Бочерч, бросив сверток с альбомом на стол, смотрел через высокое окно на сады Тюильри1, через улицу под ним, на которой то и дело возникали пробки. Все деревья уже расстались со своей листвой, стояли голые, а люди, спешащие куда-то мимо только что загоревшихся уличных фонарей, казались замерзшими и утомленными.
Бочерч услыхал, как скрипнула кровать. Это на нее села Жинетт.
— Четыре миллиона франков, — задумчиво произнесла она. — Это все деньги, накопленные им за всю жизнь. Больше у него нет ничего в этом мире.
Бочерч молчал. Он все глядел через окно на потемневшие в сумерках сады.
— Если ты не провезешь их для него, — сказала она, — то это сделаю я.
Бочерч тяжело вздохнул. Он намеренно не спеша повернулся к окну спиной.
— Какую же глупость ты сморозила! — прокомментировал он.
Жинетт смотрела на него, не скрывая своей холодности и враждебности к нему.
— Ты так считаешь? — спросила она. — Может, ты и прав.
Забросив ноги на кровать, она лежала, уставившись в потолок.
— Тем не менее я серьезно.
— Какой будет замечательный заголовок в газете, — недовольно проворчал Бочерч: — «Супруга нью-йоркского адвоката задержана в Париже полицией за попытку провезти контрабандой французские банкноты. Ее муж заверяет, что ему ничего неизвестно о такой преступной деятельности жены».
— Означает ли это, что ты отказываешься помочь Клоду? — сказала она ровным голосом, не отрывая взора от потолка.
— Это означает, что, как правило, я являюсь законопослушным гражданином, — сказал Бочерч. — Еще это означает, что если я являюсь гостем в какой-то стране, то предпочитаю не надувать своих хозяев.
— Ах, — язвительно воскликнула Жинетт. — Какое счастье родиться американцем. И пуританином. Как это удобно!
— Это также означает, что я пытаюсь определить, стоит ли такой риск возможных выгод, — продолжал Бочерч.
— Никаких выгод не будет, — сказала Жинетт. — И нечего тут гадать, чем это тебе грозит. Человек попал в беду, и мы можем ему помочь. Вот и все.
— Не он один. Таких, как он, пруд пруди, — упрямо возразил Бочерч. — Вопрос состоит в следующем: почему мы выбрали именно этого индивида, чтобы помочь ему?
— Он тебе явно не понравился, так?
— Никак не могу утверждать обратное. Это тип с громадным самомнением, он любуется своим умом и снисходительно относится к американцам.
Вдруг, ни с того ни с сего, Жинетт расхохоталась.
— Чего это ты смеешься? — настороженно спросил Бочерч.
— Потому, что ты такой точный аналитик, — сказала Жинетт. — Нарисовал его точный портрет. Да, он такой, совершенный образец француза-интеллектуала. — Она снова засмеялась. — Обязательно расскажу ему, как ты его здесь разделал под орех. Он будет вне себя от ярости.
Бочерч озадаченно, ничего не понимая, смотрел на жену. Она смеялась искренне, без всякой фальши, и то, что только что сказала, ни одна женщина не скажет о мужчине, который ей нравится. Но снова перед его глазами замаячила эта парочка: оба они были так увлечены беседой друг с другом, что ничего не замечали вокруг, там, на улице, перед самым их отелем, к тому же почему это Жинетт с такой напористостью подталкивает его, Бочерча, на такой рискованный шаг — оказать помощь этому Местру?
Бочерч сел на край кровати.
— Вопрос состоит в следующем, — повторил он свою фразу, — почему мы из всех выбираем именно этого индивида, чтобы помочь ему?
Жинетт молча лежала на кровати, вытянув руки по швам, положив ладони на покрывало из парчи.
— Потому что он — мой друг, — наконец ответила она. Потом снова помолчала. — Этого разве недостаточно?
— Не совсем, — уклончиво ответил Бочерч.
— Потому, что он француз, а я родилась в Париже, — продолжала она. — Потому, что он талантливый человек, потому, что я согласна с проповедуемой им политикой, потому, что люди, которые пытаются его убить, — злодеи…
Она сделала паузу, еще подождала реакции мужа. Но Бочерч по-прежнему молчал.
— И этого тебе недостаточно, да? — сказала Жинетт.
— Тогда потому, что он был моим любовником, — добавила она без особой эмфазы1, равнодушно глядя в потолок. — Ты этого не ожидал?
— Я догадывался, — признался Бочерч.
— Но это было давно, — продолжала Жинетт. — Во время войны. Он был моим первым мужчиной.
— Сколько раз ты виделась с ним после того, как мы поженились? — спросил Бочерч.
Он старался не глядеть на жену, но настороженно прислушивался, нет ли фальши в ее голосе. Жинетт никогда не была лгуньей, но ведь и такого вопроса между ними никогда не возникало, надо признаться, и Бочерч был уверен, что все поголовно: и мужчины, и женщины — постоянно лгут, когда приходится обсуждать столь щекотливую тему.
— С 1946 года, — сказала Жинетт, — я встречалась с ним только дважды — вчера и сегодня.
— Почему же через столько лет ты вдруг решила позвонить ему вчера?
Жинетт протянула руку к ночному столику, вытащила из лежавшей на нем пачки сигарету.
