— Сегодня никто этого не выдержит, — рассудительно возразил Гольдштейн. — Очень холодно, руки у игроков задубели. К тому же на поле снег, мяч будет скользить по нему как по маслу.
— О чем ты говоришь?! — не допускающим возражений тоном подхватил Шиперс. — Публика требует больше пасов — так нужно дать их. И прошу вас, ребята: играйте серьезно и, как обычно, с полной отдачей. Не упускайте из виду: вы занимаетесь бизнесом!
— Подумать только — в такой мерзкий день я должен играть! — возмущался Пеппи, весь дрожа от холода. — А мог бы сейчас гулять по Гринвич-виллидж, попивать пивко в доме у женушки. Вот бы Краков шлепнулся на поле и свернул себе шею!
— А у меня дурное предчувствие, — объявил Клонски. — Сегодня обязательно что-то случится с моими зубами.
— Да, еще одно, — гнул свое Шиперс. — Тут вышла неувязка со шлемами. Команда любителей должна была сегодня утром играть на нашем поле в шлемах; так вот, из-за снега она не явилась. Так что придется играть без шлемов.
— Какой добряк наш милый, старый Шиперс! — съязвил Гольдштейн. — Уж он позаботится обо всем на свете.
— Ну ошибка произошла, — отбивался Шиперс, — накладка. Этого порой не избежать. Ведь многие ребята играют без шлемов.
— Многие еще и прыгают вниз головой с моста! — огрызнулся Гольдштейн.
— Ну что хорошего в этом шлеме, скажите на милость? — не сдавался Шиперс. — В самый ответственный момент, именно когда он так нужен, — слетает с головы.
— Ну что еще созрело в твоей умной головке? — издевался Гольдштейн. — Не хочешь ли, чтобы мы сыграли ввосьмером, ведь на трибунах будет так мало болельщиков?
Все игроки рассмеялись, построились в шеренгу и стали по одному выходить на поле, энергично размахивая руками — хоть бы немного согреться на ледяном ветру, задувающем с севера. Шиперс, понаблюдав за ними с минуту, вернулся в помещение и включил магнитофон.
«Вперед, только вперед, если ты вышел на поле!» — громогласно раздавалось из динамика на весь стадион, когда «Красные дьяволы» Шиперса выстраивались в линию на поле, чтобы отразить первую атаку противника. Готовились они к ней без шлемов.
Прогулка по берегу Чарлз-ривер
— Итак, Шелли! — провозгласила Гортензия. — Перси Биши Шелли. Тысяча семьсот девяносто второй — тысяча восемьсот двадцать второй. Что это за даты?
— Помню: тысяча семьсот девяносто второй — тысяча восемьсот двадцать второй, — откликнулся Роджер на противоположном краю стола, где они сидели за завтраком. — Поэт-романтик. Направление романтизма: Уильям Вордсворт, Сэмюел Тейлор Колридж, Джон Китс1, Джордж Байрон, Перси Биши Шелли.
— Совершенно верно! — похвалила Гортензия; заметила вдруг, как у него закрываются веки в полудреме, что постоянно одолевала его в последние дни, крикнула высоким голосом: — Роджер!
— Я не сплю. — Он откинул назад большую седую голову; на его розоватом профессорском лице появились запоздалые морщины. — Сегодня утром — никакой сонливости. Обсуждаемая тема: Шелли — поэт и драматург. Как видишь, я не сплю и совершенно бодр, дорогая.
— Налить еще кофе?
— Не люблю кофе, ты знаешь.
Гортензия налила еще чашку. Для утреннего кофе она приобрела громадные чашки, похожие на миски для каши. Он вытащил одну из своих старых записных книжек для лекций и медленно принялся что-то в ней читать, потирая глаза; передал ее Гортензии.
— Выпей кофе! — настаивала она.
Роджер поднял чашку обеими мягкими, старческими руками и стал пить — в какой-то особой, подчеркнуто аккуратной, деликатной, домашней манере; такая особенность была у него всегда и вот сохранилась даже в старости.
— Он был выходцем из очень порядочной и богатой семьи, — начала Гортензия.
— Скажите, какой парадокс! Подумать только — еще в тысяча семьсот девяносто втором году порядочность и богатство не мешали друг другу, как-то уживались. — Роджер фыркнул. — Ну, вот видишь, со мной все в порядке, даже откалываю профессорские шуточки; жизнерадостен и дееспособен.
Гортензия, улыбнувшись, коснулась руки мужа.
— Замечательно! Его выгнали из Кембриджа, когда он написал книгу «Необходимость существования атеизма», а его отец перестал разговаривать с ним…
— Я отлично все помню! — подхватил Роджер. — Курс английской литературы для первокурсника; обзор английской литературы. Сам читал его тридцать лет назад. Должен же я хоть что-то помнить из него, как считаешь?
— Да, дорогой, — ответила Гортензия.
— Сегодня утром все так ясно перед глазами, — отметил Роджер. — Все ясно как стекло. Может, мне становится лучше? Что скажешь, дорогая?
— Вполне возможно, — подтвердила Гортензия. — Ну а теперь, дорогой, Шелли…
— Сегодня утром нечего беспокоиться. Для этого нет абсолютно никаких причин. Я прекрасно справлюсь с лекцией в аудитории; буду держать их в ежовых рукавицах. Слава британской поэзии, джентльмены, — только подумайте: какая дивная музыка столетий! Ну, это риторика старика профессора для молодежи. — Вдруг, вздохнув, он закрыл глаза и заснул.
Гортензия недовольно покачивала головой, нервно перебирая пальцами седую прядь на шее. Подошла к мужу, легонько потрясла его за плечо.
— Ну, Роджер! Роджер! Сейчас не время для сна! В девять у тебя пятидесятиминутная лекция. — Потрясла сильнее.
Голова его беспомощно перекатывалась на груди из стороны в сторону.
— Роджер! — закричала она. — Роджер, встань! Очнись!
— Дай поспать, — процедил он сквозь зубы, не открывая глаз. — Прошу тебя, дай поспать! Всего пять минут… Прошу тебя — всего пять минут…
— Нет, никаких минут! Немедленно открывай глаза, сию же секунду! — не понижала голоса Гортензия. — Ты должен сегодня бодрствовать хотя бы до двух дня! Дорогой, Роджер, прошу тебя, прошу тебя!
— Послушай, — тихо произнес Роджер с закрытыми глазами, — я старый, уставший человек. Уйди, не мешай!
Гортензия, взяв его голову обеими руками, сильно тряхнула.
Наконец он открыл глаза.
— Ну что ты ко мне пристала?! Оставь меня в покое! — закричал он ей прямо в лицо. — Убирайся отсюда, прошу тебя! Я уже не в состоянии кого-либо учить. Я хочу только одного — поскорее умереть! Убирайся отсюда!
Она поднесла чашку с кофе к его губам.
— Давай! Выпей!
Он машинально начал пить, бормоча после каждого глотка:
— Как я тебя ненавижу… Ты превращаешь последние годы моей жизни в настоящий ад… Пусть меня выгоняют, пусть! Мне абсолютно на это наплевать…
— Лучше вспомни, какому наиболее заметному влиянию подверглась поэзия Шелли! — стояла на своем Гортензия. — Вспомни Уильяма Годвина1, Платона!
— Мне ничего не нужно! Я хочу спать, и все тут. К черту пенсию, к черту…
— Так кто оказал наиболее значительное влияние на творчество Шелли, Роджер?
— Годвин и Платон. — Он устало махнул рукой. — Я все знаю. Я себя хорошо чувствую. Прости меня.
