переломный, кризисный период его длительного, никогда не останавливавшегося духовного развития. Отражает пьеса горькие размышления стареющего драматурга об участи и природе человека, осуждение не только нынешнего состояния его, но и предвидимых в ближайшем будущем видоизменений. Шоу приходит к печальному выводу, что все задачи человечества могут быть решены и все противоречия, его раздирающие, устранены, только если человек превратится в призрак самого себя, в чистую мысль. «Рано или поздно тело всегда становится обузой, — говорит скульптор Марцелл, — ничто не пребывает в красоте и значительности, кроме мысли, ибо мысль есть жизнь».
Таким образом, приобщение к царству разума невозможно, пока человек не обратился в чистый разум, то есть в нечто уже не человеческое. Отвлеченность мысли драматурга уничтожает самое плоть искусства. Совершается это с завидной последовательностью: повторно и четко сформулированное теоретическое осуждение «игры в куклы» сопровождается и практическим ее устранением: Шоу доводит свою драму до той грани, когда она как факт искусства едва ли не перестает существовать. Если древний мудрец, рупор автора, презрительно называет театр сборищем переодетых кукол, то отсюда уже совсем недалеко до пуританской злобы против всякого театрального зрелища и требования разрушить его живое грешное очарование.
За свою иконоборческую расправу с театром Шоу заплатил дорого: его пенталогия оказалась самым непопулярным его произведением, хотя он считал ее значительнейшим из всего им написанного. Пенталогию почти не ставили: впервые она шла в 1922 г. в Нью-Йорке на сцене театра «Гилд», где зрителям приходилось посещать три вечерних и два утренних представления; затем в октябре 1923 г. ее показал Бирмингамский репертуарный театр, причем постановкой вместе с Барри Джексоном руководил сам Шоу. Здесь спектакль игрался пять вечеров кряду и выдержал лишь четыре представления. В феврале 1924 г. спектакль Бирмингамского театра был показан в Лондоне — премьера состоялась на сцене театра «Корт».[32] Эти спектакли пользовались известным, хотя и не кассовым успехом, но успех этот был скорее данью восхищения гражданскому мужеству автора, чем восторгом благодарных зрителей. Что же касается критиков, то они писали в основном о предельной несценичности пьесы и осуждали драматурга за грубые личные выпады против английских политических деятелей.[33] В дальнейшем пьесу решились исполнить лишь однажды, на Малвернском фестивале 1929 г.: технические трудности казались чрезмерными и преодоление их сулило слишком мало радостей.
Нет ничего легче, чем критиковать «Мафусаила». Недостатки его очевидны, нарочиты, возведены в принцип и даже в программу. Пьеса немилосердно растянута, перегружена длинными, явно несценическими философскими монологами, лишена действия и драматизма. Она страдает абстрактностью и холодно отстраняет все, что может вызвать у публики сопереживание, ощущение соучастия и вовлеченности. Драматургу, который убеждает зрителей, что они даже не приблизились к человеческому облику, что они в лучшем случае стоят на уровне отвратительных кукол-автоматов, вызванных к жизни союзом науки и искусства и тут же по общему приговору уничтоженных при температуре миллион градусов, — трудно рассчитывать на благодарность и популярность.
Шоу не раз признавался, что любую, самую неприятную правду он говорит в шутку, — поэтому ему все сходит с рук. Этому правилу он хочет следовать в «Мафусаиле» и, развивая старую мысль, замечает: «Если что-то тебе смешно, ищи в нем скрытую истину». Но, по точному слову Ирвина, Шоу был слишком рассержен для того, чтобы шутить весело и остроумно[34]. Отдельные смешные словечки, реплики, даже сценки не спасают положения. Не спасают его и мелкие удачи, вроде забавного упоминания ученого джентльмена 3000 г. об «отце исторической науки Фукидиродоте Маколебокле», хорошо передающего, как сливаются в памяти потомков даже великие и крайне несхожие имена прошлых веков. Не помогают и полные злой иронии выпады китайского бюрократа Конфуция против английской политической системы. Крупицы прежнего остроумия тонут в океане слов и теоретических выкладок.
Тем не менее, оценивая пенталогию, надо помнить, что к ней не приложимы обычные мерки и критерии, ибо ставит она не обычные, а сверхобычные цели: найти путеводную нить смысла в мировой бессмыслице, дать общий взгляд на историю вселенной и перспективы ее эволюции, указать на заложенные в мироздании силы творческой энергии, которым суждено раскрепостить человека.
И если не удовлетворяют обрисованные в пенталогии Шоу пути мирового развития, то надежду внушает самая бесконечность открываемой им перспективы, ее противостояние безотрадным социальным предсказаниям и антиутопиям, а также концепциям «вечного круговорота» в истории, утомительно повторяющей одни и те же безумства и ошибки.
Подсказанные мужеством отчаяния драматургические эксперименты Шоу выразили в крайне острой гипертрофированной форме одну из господствующих тенденций литературы XX в. — стремление к интеллектуализму и неустанным поискам.
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
8.
9.
10.