– Да, знаю, – сказал Рудольф.
– В Нью-Йорке дел у тебя нет, – продолжал Джонни. – Вид у тебя скверный и отнюдь не счастливый. Не представляю себе, чем ты занят целыми днями, черт побери!
– Играю на пианино, – ответил Рудольф.
– Что-то я не видел твоей фамилии на афишах у Карнеги-холла.
– Еще увидишь, – отозвался Рудольф.
– Ты погибаешь прямо на глазах, – продолжал Джонни. – Никуда не ходишь. Ни на одной вечеринке тебя не увидишь.
– А как в Неваде с вечеринками?
– Там веселятся вовсю, это один из наиболее процветающих штатов, – принялся убеждать его Джонни. – Миллионеры растут как грибы. Чтобы ты поверил, что я не шучу, я готов войти с тобой в долю – устрою закладные, помогу найти людей, которые занялись бы хозяйством. Не думай, старик, мною движет не альтруизм, мне нужно место, куда я мог бы время от времени прятаться. И с налогами на золотом Западе мне тоже будет легче. Ранчо это я сам не видел, но документы держал в руках. Оно весьма жизнеспособно. А если туда еще кое-что вложить по-умному, то даже более чем жизнеспособно. На нем стоит большой дом – если его немного подремонтировать, будет не дом, а мечта. И для детей лучшего места не найдешь: воздух чистый, про наркотики никто и не слышал, до ближайшего города сто миль. Политикой там занимаются люди надежные, так что все будет шито-крыто, и ты будешь там себя чувствовать как рыба в воде. Про Уитби они ничего не знают. Да и вообще ту историю все давно забыли, несмотря на дурацкую заметку в «Тайме». Через десять лет станешь сенатором. Ты меня слушаешь, Руди?
– Конечно. – На самом деле последние несколько секунд он слушал вполуха. Когда Джонни сказал, что это превосходное место для детей, он заинтересовался. Он обязан заботиться об Инид, но есть еще и Уэсли и Билли. Как-никак кровная родня. О них тоже надо подумать. Билли – парень неприкаянный, еще мальчиком, в школе, был циничным, лишенным честолюбия насмешником и отщепенцем. Уэсли, судя по всему, никакими талантами не блещет, а то образование, которое уготовано ему судьбой, вряд ли увеличит его шансы на почетное место в жизни. На современном же ранчо, где идет вечная борьба с засухой, наводнениями, с истощением почвы, где требуются умение и хватка, чтобы управлять машинами и работниками и иметь рынок сбыта, обоим найдется дело, а если они займутся делом, можно уже за них не беспокоиться. Рано или поздно у них самих появятся семьи. Да и он, между прочим, тоже может еще жениться – почему бы и нет? – и завести детей. – Мечта патриарха, – произнес он вслух.
– Что? – недоуменно спросил Джонни.
– Ничего. Это я сам с собой. Вообразил себя окруженным детьми и внуками.
– Не думай, что ты будешь отрезан от цивилизации, – сказал Джонни, по ошибке приняв тон Рудольфа за иронический. – На ранчо есть взлетно-посадочная полоса. Захочешь, купишь себе самолет.
– Американская мечта, – заметил Рудольф. – Собственная взлетно-посадочная полоса.
– А что тут плохого? – рассердился Джонни. – Что плохого, если человек хочет быть мобильным? Сел в самолет – и через час ты уже в Рино или в Сан-Франциско. Тут масса преимуществ, причем это совсем не уход на покой. Это включение в активную деятельность, только в новую…
– Я подумаю, – ответил Рудольф.
– Знаешь что? Давай-ка мы с тобой слетаем туда на следующей неделе и посмотрим, – предложил Джонни. – Вреда от этого не будет, а у меня, кроме того, появится уважительная причина не показываться в эту проклятую контору. Даже если ранчо никуда не годится, мы по крайней мере проветримся. Можешь захватить с собой пианино.
Очень остроумно, подумал Рудольф. Он знал, что Джонни считает его уход от дел глупым капризом, ранним проявлением старческого маразма. Сам Джонни отправится на покой только ногами вперед. Они вместе выбрались наверх, вместе заработали кучу денег, ни разу не подвели друг друга, с полуслова друг друга понимали, и Рудольф знал, что Джонни считает своей обязанностью расшевелить его.
– Ладно, – согласился Рудольф. – Я всю жизнь мечтал скакать верхом по пустыне.
– Это не пустыня, – огрызнулся Джонни. – Это ранчо. Оно расположено у подножия гор. По его территории бежит ручей, где водится форель.
– Давай съездим на этой неделе, – сказал Рудольф. – Денька на два, пока Инид будет у Джин. Ты сможешь?
– Я беру билеты, – ответил Джонни.
Они ехали мимо нескончаемых кладбищ Лонг-Айленда, куда нью-йоркцы поколение за поколением укладывают на вечный покой своих ближних. Рудольф закрыл глаза и предался мечтам о холмах и горах серебряного штата Невада.
Обычно Гретхен любила работать в монтажной по субботам, когда в безлюдном молчаливом здании они были вдвоем – она и ее помощница Ида Коэн. Но сегодня Ида видела, что Гретхен явно не в своей тарелке. Она без конца прокручивала пленку, резко щелкала ножницами, насвистывая что-то мрачное или горько вздыхая. Ида знала, почему Гретхен с утра в плохом настроении. Эванс Кинселла, их режиссер, снова принялся за старое: снимал как бог на душу положит, часто являлся на площадку с похмелья и позволял актерам валять дурака в надежде, что Гретхен чудом сумеет отыскать рациональное зерно в ворохе пленки, которую он ей швырнул. Да и в пятницу Ида была в монтажной, когда Кинселла позвонил и сказал, что не может пойти с Гретхен в ресторан, как обещал.
Ида, всей душой преданная подруге, презирала Кинселлу с такой страстью, какую у нее вызывало только Движение за освобождение женщин: она добросовестно посещала все собрания и выступала на них с пламенными, хотя и не совсем логичными речами.
Ида, некрасивая сорокапятилетняя женщина, у которой не было ни мужа, ни любовника, способных сделать ее жизнь невыносимой, считала, что красивая и талантливая Гретхен позволяет мужчинам эксплуатировать себя. Ида уговорила Гретхен пойти с нею на два собрания, но Гретхен быстро надоели истерические вопли ораторов, и она ушла, сказав: «Когда пойдете на баррикады, можете рассчитывать на меня. Не раньше».
«Но нам нужны такие женщины, как ты», – вымолвила Ида.
