начал раскачиваться из стороны в сторону, подергивая венецианские жалюзи, которые жалобно зазвякали. Но ничего не ответил. Хатт с любопытством посмотрел на него, нахмурился, потом повернулся к Арчеру.
— И вот еще что, — заговорил он таким тоном, словно только что вспомнил об этом, — до меня дошли слухи, что сегодня вечером в гостинице «Сент-Реджис» будет собрание, созванное и оплаченное коммунистами, работающими на радио, телевидении и в театре, митинг протеста против черных списков. Мне также сообщили, что на это собрание приглашены несколько человек из нашей программы. Естественно, — небрежно продолжил он, — я ожидаю, что присутствующие в этой комнате туда не пойдут.
— Нельзя ходить на похороны, — забормотал Барбанте, нетвердой походкой направившись к столу О'Нила. — Нельзя идти в «Сент-Реджис». Нельзя идти в сортир, потому что так сказал Ллойд Хатт.
— Барбанте, — резко бросил Хатт, — раз уж вы заявили, что у вас нет желания работать с нами, я думаю, ваше участие в этой конференции не обязательно.
Барбанте уставился на него пьяным взглядом.
— Мужчина в галстуке от Бронзини. — Он повернулся к Арчеру. — Клем, женщина, с которой я никогда не встречался, придумала одно выражение. Звать ее Пассионария. Испанская дама. Я не удивлюсь, если она красная, как русский флаг. Во время маленькой войны, которую ты, Клем, пытался выиграть росписями в Огайо, красноречивая дамочка любила и умела произносить речи. Знаешь, что она сказала? — Он тупо всмотрелся в Арчера, который уже стоял у двери. — Я процитирую тебе ее слова. «Можно умереть стоя, — изрекла дама, — а можно жить на коленях». Выбор военного времени. Риторика. Пока шла война, ее повторяли по всему свету. Теперь эта фраза устарела. В ней слишком много романтики. Другие времена, другие нравы. Нынче нужны новые идеи. Так что фраза эта нуждается в модернизации. Я решил, что мне это по силам. При всем уважении к владелице авторского права на эту фразу, я подправил ее с учетом вкусов мистера Хатта и реалий 1950 года. Сохранил форму, краткость, емкость, но ввел важный элемент выбора. Послушайте последний вариант. — Он торжествующе огляделся. — «Можно умереть стоя… — театральная пауза, — а можно умереть на коленях». Слышишь меня, Клем? — Барбанте коснулся плеча Арчера. — Хорошо, хорошо, я ухожу.
И он ушел, стараясь не шататься.
На какие-то мгновения в кабинете О'Нила повисла тишина. Нарушил ее Хатт.
— Что ж, я рад, что мы от него избавились. — Он повернулся к Арчеру: — Я думаю, мы уже обо всем переговорили, Арчер. Я вас больше не задерживаю. Увидимся здесь в три часа дня. Пресс-конференцию проведем в зале заседаний совета директоров. Народу будет много.
— Нет, — ответил Арчер, внимательно прислушиваясь к словам, слетающим с его губ, словно они удивляли его. — В три часа дня вы меня здесь не увидите.
— Это еще почему?
Арчер заметил, как О'Нил медленно опустил голову и уставился в стол.
— Я не приду сюда днем. Я не пойду на вашу пресс-конференцию. У меня дела. Я должен написать речь, с которой собираюсь выступить в «Сент-Реджисе». — Он взял шляпу, перекинул пальто через руку. Спокойный и уверенный в собственной правоте.
— Арчер… — начал Хатт и замолчал. Плечи его опустились, рот дернулся, он разом стал старше и как-то человечнее, и режиссеру показалось, что на этом холеном лице промелькнули недоумение, мольба и даже испуг.
А потом Арчер вышел в приемную.
— О'Нил, — донесся до него голос Хатта, — если тебя не затруднит, закрой дверь. Нам надо кое-что обсудить.
Арчер спустился в вестибюль, зашел в телефонную будку, набрал номер, который дал ему Бурк, и сказал, что приедет в «Сент-Реджис».
Глава 22
Ему хотелось какое-то время побыть одному, поэтому в Нижний Манхэттен он направился пешком, несмотря на ветер и холод. По тяжелым облакам чувствовалось, что вот-вот пойдет снег. Арчер думал о том, что он скажет сегодня вечером, но все предложения, которые формулировались у него в голове, начинались со слов «Как гарантирует Первая поправка…», «Как сказано в Билле о правах…», «Как указывал Вольтер…».
Арчер шагал по Пятой авеню мимо универмагов, витрины которых ломились от платьев, пальто, мехов. Женщины вбегали в магазины и выбегали из дверей, их лица сияли от предвкушения или радости покупки. Если бы у кого-то возникло желание показать современных американских женщин в естественной среде обитания, занятых самым привычным для них делом, соорудить что-то вроде живой картины, как в Музее естественной истории, где на фоне пещер чучела медведей вскрывают пчелиные ульи, чтобы полакомиться медом, следовало бы выставить чучело женщины, стройной, в туфлях на высоких каблуках, подкрашенной, с завитыми волосами, с огнем в глазах, покупающей в универмаге платье для коктейль-пати. На заднем плане, позади продавщиц и полок с товарами, можно было бы изобразить разрывы бомб, рушащиеся города, ученых, замеряющих время полураспада трития и радиоактивных изотопов кобальта. Цена на платье не должна зашкаливать, подчеркивая доступность покупки, а продавщица ни красотой, ни одеждой не будет уступать покупательнице, демонстрируя тем самым преимущества общества свободного предпринимательства, которое гарантирует равные возможности всем и каждому. Ешь, пей, покупай, потому что завтра города может и не быть вовсе или возрастет стоимость искусственного шелка.
Арчер переместился в квартал, где торговали восточными коврами и китайскими сувенирами. Мужчины, которые заходили в эти магазины и выходили из них, выглядели печальными и расстроенными, словно безуспешно пытались скрыть от себя тот факт, что восточные ковры больше никто не покупает, а китайцы давно забыли про изготовление ваз, вееров и кукол, найдя себе более увлекательное занятие — уничтожать друг друга.
Мимо Арчера спешили мужчины и женщины, угрюмые и замерзшие, словно все они думали, что суровая погода ополчилась именно против них, повинуясь приказу злобного и могущественного врага. Сегодня, думал Арчер, оглядывая прохожих, все они, похоже, мечтают о том, чтобы перенестись в какое- нибудь другое, более дружелюбное по отношению к человеку место.
На Вашингтон-сквер ему немного полегчало, спасибо детям. Они спали в колясках, бегали за щенками по жухлой траве, бросали мяч в памятник, не замечая плохой погоды, не думая о том, что со временем они тоже станут взрослыми и будут ощущать холод и стоять за прилавком, пытаясь продать то, что никому не нужно. Арчер любил гулять по Вашингтон-сквер, но с одной стороны площади рабочие разрушали старый дом, уже превращенный в руины, будто на него упала бомба. А с другой стороны Нью-Йоркский университет завладел рядом прекрасных особняков и, проходя мимо, каждый мог видеть просторные комнаты с высокими потолками, освещенные флуоресцентными лампами, где люди печатали на машинках. А ведь в этих комнатах могли сидеть дамы и джентльмены, пить чай и неспешно беседовать о мирской суете. Изящество, думал Арчер, замещается руинами и институтами. Личное общение уступает место общественным надобностям, во всяком случае тому, в чем общество, по его собственному разумению, нуждается.
Через пять лет, думал Арчер, прогуливаться по Вашингтон-сквер будут только студенты-юристы да бухгалтеры.
Арчер решил, что пора идти домой и попытаться написать речь, которую он собирался произнести сегодня вечером. Возможно, размышлял он, на бумагу мысли будут ложиться легче, но в голове они никак не хотели выстраиваться. Подходя к дому, Арчер очень надеялся, что Китти куда-нибудь отъехала. Одному так хорошо думается. Не надо отвечать на задаваемые вопросы, ничто не отвлекает, а доносящееся с кухни бормотание Глории только настраивает на деловой лад.
Но, открывая дверь, Арчер услышал доносящиеся из его кабинета голоса. Снимая пальто и шляпу, он прислушался. Нэнси и Китти. Его это удивило. Нэнси редко приходила днем, и Китти утром ничего не сказала о том, что ждет ее. Арчер уже подумал о том, чтобы тихонько проскользнуть наверх и поработать в спальне,
