Хитц, прижимая к щеке пропитанный кровью платок Стрэнда. Сам платок валялся на полу, там, где доктор бросил его, чтобы взглянуть на рану. Кровь высохла, и платок приобрел красно-ржавый оттенок. Стрэнд наклонился и поднял его.
Затем выключил свет и пошел по темному коридору к двери в свою квартиру. Вспомнил, что Лесли заперла ее, и начал шарить по карманам в поисках ключа. Но затем, когда вставил его в замочную скважину, обнаружил, что дверь не заперта. Отворил ее и вошел в гостиную. Она была ярко освещена.
— Лесли! — окликнул он. — Лесли!.. — Прошел в спальню. Там тоже горел свет. Дверцы шкафа были распахнуты настежь. Он заметил, что там почти пусто, большая часть одежды куда-то исчезла. Затем вдруг увидел на туалетном столике записку.
Взял ее, при этом руки сильно дрожали. Почерк был размашистый и торопливый и совсем не походил на обычный, аккуратный и мелкий, почерк Лесли:
«Дорогой!
Прости меня. Я просто не вынесла бы здесь еще одну ночь. Позвонила Линде и спросила, не передумала ли она взять меня в Париж. Линда ответила, что нет. И тогда я сказала, что прямо сейчас еду в Нью-Йорк и уже завтра могу вылететь с ней во Францию. Пожалуйста, не беспокойся обо мне, дорогой! И прошу тебя, пожалуйста, береги себя!.. А самое главное, помни: ты ни в чем не виноват. Люблю тебя всем сердцем.
Он аккуратно положил записку на столик, разгладил ее ладонью. Затем затворил дверцы гардероба, выключил свет и прошел к себе в комнату. Разделся и лег в постель. Будильника заводить не стал. Он знал: Бэбкок поймет, почему он пропустил занятия.
— И разумеется, вся школа говорит только об этом, — добавил Бэбкок.
Было одиннадцать утра, и они ехали в машине Бэбкока в суд. Стрэнд проснулся рано, но остался дома — пренебрег звонком к завтраку, а затем и вторым, возвещающим о начале занятий. Пытался дозвониться Линде в Нью-Йорк, но линия все время была занята, сколько бы он ни набирал. И он в конце концов сдался. Лесли ему не звонила, и он послал Линде телеграмму с просьбой, чтобы та с ним связалась. Он понимал: беспокоиться о том, что с Лесли что-то произошло по дороге в город, просто глупо. Плохие вести доходят быстро; если б что-нибудь случилось, с ним бы тут же связались. И тем не менее ему никак не удавалось избавиться от видения: Лесли, взволнованная и рассеянная, сворачиваете дороги, врезается в дерево и лежит вся в крови в канаве. Он звонил и Хейзену в офис, но секретарша сказала, что мистер Хейзен рано утром вылетел в Вашингтон. Секретарша также сообщила, что вез его в аэропорт Конрой и что она пока не знает, как связаться с Хейзеном и когда он вернется.
— Естественно, — продолжал тем временем Бэбкок, осторожно и медленно ведя машину, — этот мальчишка Хитц растрезвонил о том, что произошло, с самого раннего утра, как только проснулся. И до меня дошла вся история с самыми страшными и трагическими, я бы сказал, преувеличениями. Еще он позвонил отцу, и отец позвонил мне и был… э-э… весьма категоричен. Сказал, что если только я попытаюсь замять скандал — именно так он и выразился: «скандал», — то он уволит меня с работы. Он угрожал подать на школу в суд, за преступную халатность и пренебрежение к безопасности учеников, и сделать все, что в его силах, чтобы нас закрыли. И еще дал понять, что сам будет далеко не в восторге, если его сынка попробуют привлечь к ответственности за кражу. А также назвал всех нас сообщниками преступника. Довольно неприятная, я бы сказал, семейка. — Бэбкок выдавил кривую улыбку.
Лицо его было сероватым и изнуренным, глаза покраснели и немного слезились от усталости. Руки так крепко сжимали руль, что костяшки пальцев побелели.
— Смотрю, утро у вас выдалось нелегкое, — заметил Стрэнд.
— Выдавались и хуже, — сказал Бэбкок. — Однажды утром восемьдесят учеников проснулись с тошнотой, рвотой и резями в желудке. Мы думали, это тиф. Но оказалось, причиной всему сладости, которые они ели на десерт накануне вечером… Согласно общепринятой теории, учителя доживают до глубокой старости. — Он тихо засмеялся. — Но почему-то не набираются при этом мудрости.
— Что думаете предпринять в первую очередь? — спросил Стрэнд.
— Боюсь, первое, что мы должны сделать, — это исключить мальчишку. Ромеро — я имею в виду. Если мы не сделаем этого, можем потерять половину учеников. А заодно и финансовых поступлений.
Стрэнд кивнул:
— Он сам напросился.
— И все равно это трагедия, — заметил Бэбкок. — Я все же надеюсь как-то избавить его от тюрьмы. Попытаюсь добиться хотя бы условного наказания. Или чтобы его отпустили на поруки. Я звонил школьному юристу: он уже виделся с Ромеро и будет ждать нас в суде. Надеюсь все же избежать самого худшего. Я попробовал также связаться с мистером Хейзеном — возможно, он знаком здесь с какими-то влиятельными людьми. Если родители, в особенности такой человек, как мистер Хитц, вдруг узнают, что на защиту Ромеро пошли школьные деньги… — Он пожал плечами и оставил фразу неоконченной. — А как Лесли восприняла все это?
Стрэнд ждал этого вопроса. Хотя все же в глубине души надеялся, что его не последует.
— Боюсь, что довольно тяжело. Она воспользовалась вашим любезным предложением и уехала отдохнуть. На пару недель.
— Уже уехала? — Брови мистера Бэбкока удивленно поползли вверх.
— Да.
— Что ж, я ее не виню. И если б мог, тоже уехал бы. — Он устало улыбнулся. Затем свернул с дороги и въехал на стоянку для автомобилей перед белым, украшенным колоннами зданием суда. — Красивое здание, не правда ли? — заметил мистер Бэбкок. — Построено в тысяча восемьсот двадцатом году. Сколько зла и слез видели эти коридоры и залы…
Фамилия школьного юриста была Холлинзби. Он ждал их у дверей в зал заседаний. Это был полный, цветущего вида мужчина в красиво сшитом дорогом костюме. Голос соответствовал внешности — раскатистый, бархатистый, актерский.
Бэбкок представил ему Стрэнда, и Холлинзби, отвесив вежливый поклон, сказал:
— Мальчика скоро приведут. Я говорил с ним… Боюсь, дело будет не из легких. Ромеро совершенно не желает сотрудничать. Он также отказывается давать показания. Сказал, что и рта не раскроет во время процесса. И не собирается объяснять суду, почему сделал это. Несмотря на то, что в полиции он обвинил Хитца в краже денег. Пусть делают что хотят, пусть сделают самое худшее, заявил он. Оттого, что он заговорит, толку, мол, все равно никакого не будет. Считает, во время процесса говорить должен исключительно я. Причем все, что мне заблагорассудится. Похоже, он разбирается в законах лучше, чем положено мальчику его возраста. Утверждает, будто никто не сможет заставить его давать показания против себя, поэтому он и не собирается их давать. Он уже жалеет, что слишком много наговорил в полиции. Очень угрюмый, замкнутый мальчик, что отчасти и понятно, но в суде это произведет неблагоприятное впечатление. Ему не мешало бы выказать хотя бы признаки раскаяния, это может помочь. — Юрист пожал плечами. — Но раскаяние, похоже, совершенно не в его характере. Он утверждает, что мистер Стрэнд видел, как он гнался с ножом за Хитцем, говорит, что сознался мистеру Стрэнду и полиции, что поранил Хитца ножом. Полагает, в суде все будут смеяться, если он станет отрицать очевидное. Вообще, если уж вы хотите знать мое мнение, он гордится своим поступком и вовсе не прочь, чтобы о нем узнали все. Он отказывается говорить, почему заподозрил Хитца в краже денег. Говорит, будто всегда знал, что рано или поздно окажется в тюрьме, что многие его друзья побывали в тюрьме и бояться совершенно нечего. Подобное отношение, должен вам сказать, произведет на судью самое негативное впечатление. А также на жюри присяжных, если дойдет до этого. Ему уже исполнилось восемнадцать, и судить его будут как совершеннолетнего. Тем более что процесс происходит в маленьком городке в Коннектикуте, а не в Нью-Йорке или Чикаго, где поножовщина подобного рода, с явным отсутствием серьезного намерения убить, считается чуть ли не нормальным явлением повседневной жизни… Я, конечно, постараюсь сделать все, что в моих силах… — меланхолично понизив голос, добавил адвокат, — но я не
